На войне я не был в сорок первом...

Вот сейчас она срежет его, как срезала многих из нас. Помню, как-то я сказал Рае комплимент. Сравнил ее волосы с расплавленным золотом. Она рассмеялась и сказала Таньке Воробьевой:

— А ведь этот Сазонов на рыбу похож. Чешуйчатое лицо у него какое-то, а?

Я покраснел тогда, как вареный рак, и слышал, как Танька укоризненно выговаривала Рае:

— Зачем ты с ним так? Он парень хороший, стихи пишет.

— Тоже мне поэт! Он и за станком-то без подставки не может работать.

В общежитии я долго рассматривал свое лицо в круглом карманном зеркальце. Ну, курносый. Ну, глаза не так, чтобы очень. Но где же тут чешуя? Просто немножко чумазый. Так ведь с каждым бывает. На то мы и рабочий народ. Обидела меня Рая, очень обидела. Впрочем, я в тот же вечер перестал на нее сердиться.

Знаю, что злорадствовать плохо, тем более, когда дело ка­сается названого брата, но сейчас я в душе злорадствовал. Держись, Воронок!

— Жаль, что вы не режиссер, — протяжно сказала Рая Сашке.

— У меня там много знакомых, — небрежно бросил Воро­нок, — при случае могу замолвить словечко.

«Там...» Смех, да и только.

— Правда? — оживленно спросила Рая. — Тут кругом такая серятина, такая серятина.

— Да? — спросил Сашка и снова незаметно подмигнул мне. — Пожалуй, и в самом деле эта атмосфера не для вас. Мы — люди искусства, не так ли? Впрочем, еще поговорим.

Он кивнул ей и пошел навстречу Бороде. Мастер наш похо­дил в эту минуту на взъерошенного козла. Видно, ему при­шлось выдержать нелегкий разговор с директором. Он швыр­нул бумажку на свой стол и сказал Сашке:

— Прикрепляю вас к Андрею Калугину. Но не представ­ляю, как вы сумеете догнать моих ребят. Они уже настоящие токари. Вам до них далеко.

— А к Сазонову нельзя меня прикрепить? — спросил Во­ронок.

Мастер затряс бородой. Казалось, еще мгновение — и он за­блеет, как настоящий козел.

— Вас понял, — торопливо сказал Сашка.

Это было его любимое присловье. Он запомнил эти слова, посмотрев какой-то фильм о летчиках.

... Мы с Сашкой любим говорить по душам. Ведь мы назва­ные братья. Мне, например, не нравится напускное Сашкино нахальство, его бесцеремонность в обращении с Раей Любимо­вой. Я откровенно сказал ему об этом.

— Много ты понимаешь, — обрывает меня Воронок, — про­сто я люблю разыгрывать людей. Особенно взрослых. Они, взрослые, воображают, что им одним все на свете известно и понятно. Чепуха! По-моему, человек в четырнадцать лет уже вполне созревает, как самостоятельная личность. И разбирается в жизни ничуть не хуже иных взрослых.

С этим спорить, конечно, не приходится. Я, например, под всеми сегодняшними мыслями готов подписаться хоть через сто лет. И мое отношение к Рае Любимовой не изменится никогда в жизни.

— А все же тебе не мешало бы держать себя поскромнее. Хотя бы с Раей Любимовой. Скромность украшает человека, — по-братски говорю я Воронку.

— Ну и украшайся на здоровье, — говорит Сашка. Сегодня он почему-то не в настроении. Разговор по душам не получается. Может, Сашка раздосадован, что его прикре­пили к Андрейке, а не ко мне? Но ведь Бороде виднее. И за­чем Сашка держался с ним так надменно?

Воронок не знает, что наш Борода еще двадцать второго июня просился в военкомате на фронт. Его забраковали по всем статьям: и по зрению, и по сердцу, и по возрасту. Он скрывал это от нас и любил говорить: «Когда я буду на фронте…»

— Когда я буду на фронте, пусть каждый из вас пошлет мне хотя бы одно письмо. Солдаты любят получать письма. А мне, кроме вас, никто ведь не напишет...

 Сын его погиб на финской. Сам Борода — инвалид еще с гражданской войны. Воспитатель, по нашему мнению, он был неважный, но, когда вставал к станку, преображался. Детали из-под его рук выходили — засмотришься. Блестящие, теплень­кие, словно живые. Он был токарем-универсалом. Он бы и нас сделал универсалами, но что поделаешь — началась война. Общее понятие о своей специальности мы имели. Могли выпол­нять одну-две операции. А большего с нас в то время и не спрашивали. Я торцую донышко снаряда, Рая протачивает его начерно, Андрейка делает чистовую обработку. Другие наре­зают резьбу. Нельзя сказать, что дела у нас идут, как в сла­женном оркестре. Иной раз подбегает ко мне Рая и кричит:

— Разве так торцуют? Тебе бы, Сазонов, землю пахать.

— Резцы плохие, — виновато говорю я, — крошатся, как мел.

А порой Андрейка возвращает Рае заготовки. Тогда она, в свою очередь, ссылается на резцы, на наждак, на все, что придет в голову. Андрейка терпеливо выслушивает ее и хмуро говорит:

— Ты же запорола деталь. Какой смысл обрабатывать ее дальше? Военпред все равно не пропустит брака.

Тогда Рая начинает плакать. Она боится Бороды.

Андрейка машет рукой и уносит злополучную деталь. Он берет Райкин брак на свою совесть. Он снимет тонюсенькую стружку и скажет Бороде, что сам запорол заготовку. И мастер долго будет удивляться этому, потому что Андрейку он считает прирожденным токарем. А остальные, считает он, попали в его группу по недоразумению. Вроде этого музыканта, который своим нахальным поведением чуть не довел его сегодня до белого каления.

А музыкант стоит рядом с Андрейкой, ожидая, что тот начнет учить его уму-разуму. Но Андрейка не из породы гово­рунов. Он знай себе работает как ни в чем не бывало.

— Так и будем? — осторожно спрашивает Сашка. — Или меня поставили к тебе в качестве тени?

— Смотри, — скупо говорит Андрейка, — теорию по учеб­нику вызубришь.

И Сашка смотрит. Сашка видит, как ржавая неказистая заготовка прямо на глазах превращается в сверкающее снаряд­ное донышко. И Сашке кажется, что никогда в жизни не стать ему таким умельцем. Воронку становится грустно. Андрейка замечает это.

— Ты любишь ходить в гости? — вдруг спрашивает его Ан­дрейка. — Есть у тебя к кому ходить?

Сашка смотрит на него с интересом:

— У тебя все дома? Или ты малость свихнулся от непосиль­ного труда? Зачем эти дурацкие вопросы?

Андрейка молчит. Воронок подает ему новую заготовку и вздыхает. Да, тут не почешешь языком. Сашка тоскливо смо­трит в мою сторону. Станок мой — неподалеку. При желании можно переговариваться, но как на это посмотрит Калугин? Андрейка ободряюще хлопает Воронка по плечу:

— В общем, голуба моя, в выходной пойдешь со мной в гости. Подкрепишь силенки.

Глава третья

УДИВИТЕЛЬНЫЕ СУЩЕСТВА

У Андрейки есть тетка. Она работает хлеборезкой в столо­вой. По воскресеньям тетка приглашает племянника обедать. Для компании Андрейка прихватывает меня. У Воронка сего­дня назначено свидание у «Колизея» с одной очень симпатич­ной девушкой, и ради встречи с ней он готов пожертвовать даже обедом.

— А пирожные ты любишь? — коварно спрашиваю я.

— Шутишь, — говорит Сашка, — какие сейчас пирожные?

— Песочные тебя устроят?

Сашка глотает слюнки. Он не может понять, разыгрывают его или говорят всерьез. В конце концов он решает на свидание не идти.

— К тетке так к тетке. Музыку брать?

И вот мы шагаем по переулку, неся по очереди аккордеон.

Тетка встречает нас без особого энтузиазма. У нее в ком­нате сидит какой-то лысый субъект с отвислыми, как у моржа, усами. Он отправляет под свои усищи кусок пирожного и с любопытством смотрит на нас.

— Зря топали, — шепчет мне Воронок, — смотри, какая у него пасть.

— Трудовой резерв? — рыгнув, благодушно спрашивает усатый.

— Племяш мой, — объясняет тетка, — а это, значит, его дружки. Сиротки.

— И я был сироткой, — внезапно объявляет усатый.

— Что-то не похоже, — говорит Сашка.

— Был! — стучит кулаком по столу теткин гость. На столе подпрыгивает бутылка водки.

— В другой бы раз, Андрюшенька, — испуганно говорит тетка.

Она сует ему в карман какие-то сверточки. Но усатый не хочет расставаться с нами. Он разливает водку по стаканчикам и жестом приглашает нас к столу.