На войне я не был в сорок первом...

Вообще она, Маруся, впервые видит, чтобы к больному, да еще к мальчишке, ходило так много народу.

А вчера Викентий Викентьевич сказал, что опасность мино­вала. Что летального исхода уже не следует ожидать. И тогда только товарищ Черныш и тот, который назвался братом, от­правились спать. Они хотели поспать прямо в больнице, но врач им не разрешил. Если всем разрешить спать в больнице, то это уже будет не больница, а просто гостиница.

Я смотрю в славное Марусино лицо, и мне очень хочется, чтобы ей достался самый красивый парень на свете. Даже кра­сивее Андрейки.

Рядом с ее лицом я вижу лицо старичка. Он похож на Деда-Мороза. Нос у него большой и красный. Усищи и борода почти как у Карла Маркса. Старичок подмигивает мне и спра­шивает:

— Как почивали, ваше величество? Как себя чувствуете?

— Я не ваше величество, — слабым голосом отвечаю я и не узнаю своего голоса. Какой-то он не такой. Словно спал я тридцать три дня подряд.

— Как же не ваше величество? Его величество рабочий класс. Ты ведь рабочий класс? Ну, значит, все правильно, — говорит Дед-Мороз и снова подмигивает. Только вместо шубы на нем белый-пребелый халат.

— Викентий Викентьевич, к нему можно пускать посети­телей?

Дед-Мороз удивляется:

— А почему нет? Он у нас самый примерный больной. Не шумит, не ругается, что в щах слишком много крапивы и слиш­ком мало картошки. Не курит втихомолку под одеялом, как его сосед слева. Можно пускать! Но не по сто человек сразу. Столь­ко и халатов у нас не найдется. Да и проследите, чтобы Ле­шенька наш не очень много разговаривал. Пусть гости говорят. А он пусть слушает. Успеет еще наговориться в своей жизни. Сто лет проживет!

— Спасибо, доктор, — благодарю я.

Дед-Мороз виден мне в туманной дымке. Словно неправиль­ные очки на глаза мне надели.

— Только, чур-чура, не реветь. А то мигом отменю все сви­дания. Вот так, — сердито говорит Викентий Викентьевич и уходит.

— Как на фронте дела? — спрашиваю Марусю.

— Погнали немцев от Москвы! — радостно говорит Мару­ся. — Хорошо, что я не эвакуировалась, как мне предлагали. Войск, Лешенька, идет через Москву — представить себе не можешь! Несметные тысячи. И все-то в дубленых полушубоч­ках, с автоматами. Веселые все и такие симпатичные, такие симпатичные! Сибиряков среди них очень много… Ага, вот уже и гости к тебе. Проходите, товарищ Черныш.

Федот Петрович усаживается на табуретке, зачем-то щупает мой лоб и говорит довольно:

Дело-то на поправку пошло! Скорее выздоравливай, орел. Будем рассматривать твое заявление о приеме в комсомол. В отсутствие никак нельзя. Вот и Воронков решил с тобой вме­сте вступать. Не сразу, правда, решил. Была еще у него мы­слишка на фронт удрать. Ну, побеседовали. Понял, что к чему. С комсомольским билетом не удерет. Где прикажет комсомол — там и будет трудиться. Позовет комсомол на фронт — пойдете и на фронт. Верно я говорю?

— Верно, Федот Петрович... А где Нина?

— Уехала наша Нина... В эвакуацию ребят повезла. Вер­нее, повела. Пешком из Москвы уходили. Такие, орел, дела. Замещает ее в училище Андрей Калугин. Мы с ним и в комсо­мол будем принимать тебя.

Черныша сменяет Воронок. Он сияет, смотрит на меня во все глаза, но не говорит ни слова.

Глупо, но я тоже начинаю сиять. Вот так мы беседуем. Ма­руся смотрит на нас тревожными глазами. Вот, думает, два ненормальных. Одновременно спятили с ума. Просто удиви­тельно.

— Ты что, занял, что ли, денег? — киваю я на тумбочку. Маруся успокаивается. Хоть один наконец заговорил.

— Ага, — улыбаясь, отвечает Воронок.

— Небось много назанимал?

— Немножко, — отводит Сашка глаза.

— Ну ладно, расплачиваться вместе будем.

— Была бы голова на плечах, а остальное неважно,— мудро говорит Воронок.

Какой он стал рассудительный, скажите на милость! Он рас­сказывает, как в последнюю тревогу рядом с училищем упала бомба. Меня задело осколками. Слушаю так, словно говорят о ком-то постороннем.

— Крови под тобой было — ужас!

— Чепуха, — говорит Маруся, — даже во взрослом человеке всего четыре литра крови. А он ребенок.

— Сами вы ребенок, — заступается за меня Сашка, — знали бы, как он зажигалки тушил, этот ребенок!

— Я все знаю, — поджимая губы, говорит Маруся,— я даже знаю, какой ты скандалист. Удивительно, что Леша с тобой дружит.

Объясняю сестре ласково:

— Мы с ним правда братья, Маруся. Названые.

— Не знаю какие, но уши ему недаром надрали.

— Надрали, — подтверждает Воронок, — совершенно ни за что надрали.

— «Ни за что»! Больницу кверху ногами поставил. Врача чуть до инфаркта не довел. Он и так у нас еле ходит — с тех пор, как его на фронт отказались послать. А ну, брат не брат, а закругляйся. Там вон еще люди ждут. Пущу одного — и на сегодня хватит. Пускай в другой приемный день приходят.

Она подталкивает Воронка к выходу. Он разводит руками и говорит:

— До свиданья, братишка! Завтра я снова к тебе прорвусь.

— До свиданья, Воронок! Прорывайся!

Последним в этот день ко мне пустили Андрейку. Маруся откуда-то притащила для него стул — на табуретку не захотела сажать.

— Благодарю вас, — как взрослый, сказал Андрейка, и Ма­руся расцвела маковым цветом. — Уничтожай припасы-то, — посоветовал мне Андрейка, — скорее на ноги встанешь.

— Да уж навалюсь сегодня! И с соседями поделюсь. Не пропадать же такому добру.

— Обрадовать тебя? — спрашивает Андрейка.

Разве о таких вещах спрашивают?

— Тебя наградили часами. Именными. Завтра вручат. Пря­мо в больнице.

Часы — это здорово. Я всю жизнь мечтал о часах. Как-то человек больше себя уважает, когда на руке у него тикают часы и он в любое мгновение может узнать, сколько сейчас времени. И даже ответить, если его спросит об этом прохожий. До сих пор на вопрос о времени я всем отвечал приблизитель­но. Теперь, значит, стану отвечать точно. Хорошо! Отныне не буду тратить даром ни одного часа, ни одной минуты. В вечер­нюю школу поступлю — в восьмой класс.

—И это не все еще, — выкладывает новости Андрейка, — такой еще есть сюрприз, что ни за что не угадаешь.

Маруся смотрит на него как на бога. А говорят еще, что не бывает любви с первого взгляда!

— Вернулись обратно ребята из общежития? И с ними Нина? — спрашиваю о самом затаенном. Очень мне хотелось, чтобы и она была при моем вступлении в комсомол.

— Нет, — хмурится Андрейка, — их уже не вернут. В Сверд­ловск их повезли.

— Ну что же? Говори!

— А то, что твой портрет — на Доске почета. Вот что!

Действительно, сюрприз! Сердце у меня начинает коло­титься как сумасшедшее. Значит, считают меня настоящим ра­бочим. Но почему меня одного?

— А твой, Андрейка?

— Ну, и мой. Да и Сашкин тоже. Все трое и, как все­гда, вместе. А рядом со мной на Доске почему-то Зоя Голубева. Словно судьба знак подает, что быть нам всю жизнь вместе.

— Судьбы нет. И бога нет, — сухо произносит Маруся.

Бедная! Не может же Андрейка разорваться на две поло­винки. Он никогда не был таким влюбчивым, как мы с Ворон­ком. Если уж полюбил, то, видно, и впрямь на всю жизнь.

— Как Рая там поживает?

— Большой привет тебе передавала. Не ожидала, говорит, что Сазонов способен на что-нибудь, кроме стихов.

Способен, Раечка, способен! Ты еще вспомнишь Алексея Сазонова и когда-нибудь пожалеешь о ледяном презрении, ко­торым ты одаряла меня. Не повезло мне с первой любовью. На­верное, редко кому везет с ней. Для этого надо быть счастлив­чиком. Или таким красавцем, как Андрейка. Впрочем, Рая и в нем никогда не находила ничего особенного. А я-то всегда знал, что Андрейка — самый настоящий человек. Скромный, добрый, трудолюбивый. И очень честный. Вот и спрошу-ка я его, сколько денег назанимал Сашка.

— Занял? Да ни копейки он не занял, — удивляется Анд­рейка.

— Откуда же все это? — Я киваю на тумбочку.