Страница 4 из 11
Я не ору, говорит Рыба, это ты орешь.
Рассказывай. Идем-то куда?
А хер его знает, говорит Рыба.
Что-то щелкает. Этого и следовало ожидать.
Сеновал, Хутор, я Банкет, блеет родной голос со станции контроля, посторонние разговоры будете вести на губе.
Вас понял, отзывается Рыба, конец связи.
Эй, Рыба, Рыба, кричу я, узнаешь чего, звякни.
Танк встряхивает. Ударяюсь плечом о рукоять пулемета Мой мат уносится в операционный эфир. Переключаю тумблер на нейтралку, чтобы не слышать вопли со станции контроля. Там у нас заседает Баран. Дивизионного масштаба.
Запрещено открывать люки. Запрещено высовываться. В башне зеленая тьма Горит только глазок моей стовосьмерки. Внизу, у водителя, бегают по бронированным плитам отсветы с панели управления. Иногда там вспыхивает белым огнем. Свет фар отражается от дорожных знаков и проникает внутрь через смотровую щель.
Надо бы хоть надписи читать, чтоб сориентироваться, но я не могу бросить рацию. Водитель молчит. Эти пижоны из танкового батальона большой симпатии у меня не вызывают. Краса и гордость бронеконсервных сил. Я у них тоже.
Трясет так, словно под нами карельские валуны. Хотя идем явно по шоссе. Воняет соляркой, горячим железом, еще какой-то кислой дрянью, которой всегда несет от аккумуляторных батарей и стволов орудий.
Воображаю себе, как Рыба там подтягивает колени к подбородку.
Позавчера, на Карельском, нас выстраивают на плацу и зачитывают приказ. Двое радистов первого класса командируются в Казахстан. На маневры. В курилке Рыба рассуждает о том, есть ли в Чехословакии американские сигареты. Я говорю, да, или табак «Вирджиния», но лучше сидеть дома и курить «Беломорканал». А Рыба говорит, я пижон, но хотел бы он увидеть меня с трубкой в зубах на фоне каких-нибудь Татр или что там у них.
Вчера нас сваливают на аэродром в Белоруссии и зачитывают новый приказ. О братьях-коммунистах, братьях по Варшавскому договору и братьях-славянах вообще, которых мы для чего в сорок пятом освободили? Не для того, чтобы войска бундесвера и так далее. А Рыба переходит на кока-колу и пластинки битлов.
Я говорю, на мир мы, конечно, поглядим, и это здорово, но ведь и себя наверняка покажем, а вот это совсем ни к чему. Но Рыба говорит, наше дело сказать «есть» и ничего не делать, да и потом мы же им хорошего хотим. Да, говорю я, социализма с нечеловеческим лицом. Да брось, говорит Рыба, просто развитого. А я говорю, свобода прежде всего. Не знаю, говорит Рыба, в руках не держал.
«Антеи» уже прогревают двигатели.
Ладно, говорит Рыба, держимся вместе, а на приказы пазульные кладем, зарыто? Зарыто, говорю я, только там одни пазульные и будут, но, может, действительно достанем что, например, «Желтую подводную лодку», а? Или «Ночь после тяжелого дня» добавляет Рыба Вот это, скорей всего, говорю я, и мы ржем как идиоты.
В самолете мы не говорим друг другу ни слова И ждем, как и все остальные. А перед самой посадкой, надо же такое ляпнуть, вот если собьют сейчас, говорит Рыба, то правильно сделают.
Но здесь даже посадочные не думают закрывать. Садимся мы как в сено.
Трясет уже часа два В банке становится гораздо светлей. И даже чуть холодком откуда-то веет.
Сеновал, всплывает Рыба, я тут буковки вижу.
Ну, говорю я, наконец-то. По-казахски читаешь?
Свободно, говорит Рыба, английский алфавит изучали.
Диктуй, говорю, трепло, пока Баран не проснулся.
А написано-то по-русски, говорит Рыба.
Это как?
Да так. Позор[10] здесь написано.
Не может быть, говорю я, уже?
Все может быть, говорит Рыба. А ты чего вообще-то ждал? Позор влак[11].
Это он мне теперь говорит. Чего я ждал. Ладно.
Может, волк? — говорю я.
Влак, что я читать не умею?
А что это?
Это я тебя хочу спросить, ты у нас ученый, говорит Рыба.
Ты не на меня злись, говорю я. Эй, друг, видишь там чего-нибудь? — кричу я водителю, нагнувшись к нему из башни.
Железка, вроде, кричит тот с грузинским акцентом.
А может, с армянским. Даже сквозь рев двигателя слышен этот акцент. Этого еще не хватало.
Мы вроде как спускаемся с холма и переваливаем через железнодорожный переезд, насколько я могу судить своей задницей. И встаем, хотя команды остановиться не было.
Хутор, что там? — кричу я в микрофон.
На хуторе, видно, сено убирают, так долго там шуршит, потом Рыба произносит какое-то слово с латинским окончанием.
Повтори, мудила, кричу я.
Да демонстрация, мудила, говорит Рыба.
Что сказал? — спрашивает снизу водитель.
Местное население встречает, кричу я сверху.
Зачем орешь, дорогой, говорит водитель, у меня слух хороший.
Только тут я начинаю слышать тишину. Внутри и снаружи.
Эй, кацо, говорит водитель, меня Гоги зовут, а тебя?
Я отвечаю.
Так чего ждешь? — спрашивает Гоги. Открой башенный, погляди.
Я поворачиваю рычаг до упора и откидываю тяжелый стальной блин. От яркого света ударяющего в нашу утробу, я зажмуриваюсь. Белое небо. Сладко пахнет яблоками.
Мама моя, говорит Гоги.
Я высовываюсь по пояс. Стальной блин прикрывает мне спину.
Цепочка из девяти танков стоит на шоссе. По обеим его сторонам уходят вперед, сужаясь, две шеренги аккуратных деревьев, увешанных крупными зелеными плодами.
Вдали толпятся люди. Штатские вроде. Над головами висит белый транспарант, покачиваясь. Я не могу разглядеть, что там написано.
Бинокля нет у тебя? — говорю я вниз.
А девочки есть? — спрашивает водитель и протягивает штатную гляделку.
Пока не вижу, говорю я.
А что видишь?
Херню какую-то, говорю я, крутя колесики и ловя контраст.
На транспаранте написано корявыми черными буквами «NBAH NRN ДОМОЙ».
Домой просят уйти, говорю я.
Кого? — спрашивает Гоги.
Какого-то Ивана.
Давно пора, спокойно замечает Гоги. Теперь на каком языке просят?
Им кажется, что по-русски.
У нас в батальоне ни одного Ивана нет, говорит Гоги. А Гоги они ничего не просят?
Пойди, узнай, говорю я, девчонок там полно. Смеются.
Ладно, говорит Гоги, значит не просят.
Сеновал, я Банкет, как ситуация в арьергарде? — появляется в эфире Баран.
Я оборачиваюсь и разбиваю локоть о крышку люка Пауза в эфире.
Сеновал, слышите меня?
Сзади пусто. Шоссе поднимается на холм. На вершине холма машина Человек в машине. Как в императорской ложе. Седой, в очках, курит сигарету. Я подкручиваю бинокль. Да он там пишет.
Сеновал, спите?
Никого нет, товарищ капитан.
Вам память отшибло, Сеновал? Никаких должностей и званий! Повторите!
Никаких должностей и званий, товарищ Банкет! По периметру наблюдения посторонних объектов не обнаружено!
Раздолбай, говорит Баран. Продолжайте наблюдение.
По всей колонне над откинутыми крышками башенных люков торчат верхушки шлемофонов. Головы в них продолжают наблюдение.
Гоги высовывает голову в шлемофоне из смотрового люка, но ничего, кроме кормы переднего танка, увидеть не может.
Слушай, кацо, какие там девочки, а? — спрашивает он.
Иди в жопу, Гоги, говорю я.
На что намекаешь, слушай? — говорит Гоги.
Это русская идиома, Гоги, говорю я. Она не имеет буквального смысла.
Вот хорошо сказал, говорит Гоги. Я бы купался сейчас в Миха Цхакая и забот не знал, если б не эта идиома ваша.
Я отрываю глаза от бинокля и смотрю вниз, на голову в шлемофоне. Неплохой каламбур для водителя танка Или это не каламбур?
Не заводись, Гоги, говорю я, снова разглядывая писателя, я-то не русский.
Через секунду Гоги возникает в башне и дергает меня за сапог.
Эй, кацо, дай-ка я на тебя поближе гляну.
Я смотрю на него сверху вниз. Если что, двину его сапогом по сопатке. Только кто потом рычаги будет дергать.
Гоги очень серьезно смотрит на меня.
10
Pozor по-чешски — внимание.
11
Pozor vlak! по-чешски — осторожно, поезд!