Страница 2 из 4
Взрослые злые, говорил Ажедаф. Увидят тебя — накажут меня, часто говорил. А что в Ойзине было странного? Он ведь такой же, как и все, правда?
Малыш, не отрываясь, смотрел на играющих внизу унопеланских мальчишек. Бронзовые, глазастые, низенькие, как и все, они гоняли, как мяч, старый черепаший панцирь. Ноздри плоских носов широко раздувались. Перистые волосы трепал ветер. Стрекочущие крики то и дело перемежал азартный рык. Ах, как же Ойзин хотел быть с ними, впиваться в мяч когтями во всю мощь, спорить, смеяться. Заводить друзей. Окрылённый, он сбежал вниз, к отцу.
— Ты ещё слишком мал, Ойзин, — Ажедаф вздохнул, когда сын попросился на улицу едва ли не в тысячный раз. — Вот пойдёшь в Училище — тогда и поговорим.
— А когда ты меня отдашь в Училище? В этом году мне уже восемь кругов исполняется.
Ойзин был даже высоковат для восьми кругов, но Ажедаф молчал. Приходилось взвешивать каждое слово. Даже в разговорах с рабочей группой, для которой он был «профессор Эцилоки» и «глубокоуважаемый», не витало такое напряжение За семь кругов неловких минут задумчивости у Ажедафа набралось бы на дни.
— Скоро...
— Как скоро?
Профессор Эцилоки до боли поджал губы. Врать не хотелось. Говорить, что не знает, примут ли сына в училище вообще — тоже. Вечное молчание не выход. Ойзин не останется маленьким навсегда. Завтра — середина круга. Завтра — начало учебного года.
Ажедаф оглядел маленького Эцилоки. Да,им будет тяжело. Унопеланские детишки не упускают случая посмеяться над теми, кто хоть чуток отличается от них. Инстинкты хищников велят Ойзину придётся терпеть нападки постоянно. Но в стерильных условиях у организма не сложится иммунитет. Пусть малыш учится отражать атаки на словах и — если они не помогают — даже на кулаках, а не прятаться за отцовскую спину. Если он по-настоящему любит Ойзина, то не должен лишать самого главного.
— Завтра, — сказал Ажедаф. — Уладить дела с документами можно и во время учёбы. Мы пойдём в училище.
Ойзин заискрился от радости. Он прыгал, цокал когтями по полу, кричал, рычал под скрипящий из динамика голос:
— Ура! У меня будут настоящие друзья! Я буду в настоящем училище! Люблю тебя, папочка, ты у меня самый настоящий!..
Ажедаф вздохнул.
— Ещё бы другие признали тебя настоящим... — унопелан сжал трёхпалую ручку сына в ладони.
Училище Разнообразия было неприступной крепостью. Острыми зубами впивался в небеса забор. За ним веером раскинулись птичьи хвосты саговников, ощетинились кусты кедрового стланика. За низкорослым садиком замшелой, обвитой плющом громадой возвышалась четырёхэтажная буква «П». Одинаковые квадратные низенькие окна выделялись на фоне сонма узоров, покрывавших стены: ящериные морды, побеги плаунов и корявые буквы бросались в дикий пляс. После писка сработавшего на руке Ажедафа проводника двустворчатая, с тысячами защитных наводок дверь отворилась, пропуская гостей. Слышался незнакомый пряный запах. Пол был сплошь застелен тростниковыми коврами. На равном расстоянии друг от друга располагались закрытые металлической хваткой двери в классы. Ойзин хотел подойти и рассмотреть изукрашенные таблички, но Ажедаф остановил его:
— Надо сначала сполоснуть ноги.
Малыш пожал плечами, а потом снял сандалии и коснулся пальцем ноги ванночку. Холодно! Поёжившись, Ойзин поставил другую ногу и включил кран в виде головы кожекрыла. Поток еле тёплой воды лизнул стопы. Вытерев ступни одноразовыми полотенцами, оба Эцилоки снова вдели ноги в обувь, но на пороге класса снова с ней расстались. Специальная ниша, поделённая на полочки, обязывала
Металлический скрип раздвижных дверей заставил всех в классе обернуться. Зубастые и подвижные дети забыли про тетради, в которых заставляли писать по старинке: проводникам и прочим чудесам предшествовали бумага и стальные перья. У кого-то на строчках поплыли кляксы. Некоторые спрятали под парту жёванные, смятые в комок страницы. Третьи отставили стыдливое замазывание поддельной подписи в дневнике
— Познакомьтесь, поточные, это наш новый ученик, Ойзин Эцилоки, — учитель не поднял головы от журнала. Его предупреждали. — А ну-ка, все поздо...
Но раньше, чем унопелан договорил, несколько мальчишек хором закричало:
— Ящер! К нам привели ящера!
***
В зале конфедерационного суда не было посторонних. У дальней стены, на которой грозно раскрыла крылья девятихвостая Радуга с герба Ясмафа, обвитая хвощами и папоротниками, на скамейке сидели девять унопеланов. Все в рубашках со стоячими воротниками и белых широких штанах в складку, которые издали легко принимали за юбку: судьи почти подметали ими пол. Четыре мужчины и пять женщин. Все унопеланы проявили на лицах ритуальные татуировки с добавочными чертами: так подчёркивали статус госслужащие. Унопеланки ограничились копиями герба на шее. Двое судей дремали, облокотившись на стол. Ещё трое в проводниках присланные медиатором документы дела. На лицах всех читалась скука. Спокойствие было обманчиво. Слушание предстояло серьёзное. Медиатор, стоявший поодаль, сверялся с проводником в левом запястье. Все ли материалы были скопированы и отосланы?. Не забыть бы про вещественные доказательства… По растрёпанным волосам и не застёгнутым кое-где пуговицам было видно, что унопелан собирался в спешке.
На противоположной стороне, недалеко от выхода, среди пустеющих рядов сидел Ажедаф. По бокам соседями профессора стали целители-приставы. Даже в помещении унопеланы оставили на голове неизменные треуголки, завидев которые, жулики сворачивали на другую улицу.
Осмотрев зал с внимательностью ищущего падаль грифа — не просочился ли сквозь двери какой наглый журналист, медиатор поправил воротник и начал:
—Добрый день, граждане. Моё имя Дасутэф Лекетерни, можно обращаться «гражданин медиатор». Сегодня нам выпала честь провести слушание по делу Ажедафа Эцилоки. Согласно документам, гражданин Эцилоки обвиняется в нарушении сразу двух статей закона: о санкционированных экспериментах (статья 116.3) и семейного кодекса, точнее, пункта, касающегося одиночек (статья 80.5). Прежде чем вынести вердикт, мы должны принять во внимание все подробности дела. Итак, уважаемый гражданин Эцилоки, расскажите нам, что подвигло вас на совершение такого поступка?
Ажедаф , не дожидаясь просьбы, встал:
— Одиночество. Уже девять кругов, как я вдов. Моя работа не располагает к душевной приязни, а рабочие отношения, несмотря на всю их интенсивность и собственную увлечённость наукой, не спасают от грусти наедине с собой. Я до сих пор не оправился от потери...
Ажедаф замолчал. Слова застыли комком в горле. Снова представилось лицо Дору.
— Соболезную, гражданин Эцилоки. Никто из здесь сидящих не согласился бы на вашу тяжкую долю. Но как же ваша работа, старания? Разве служение науке оставляет место для тоски? — Дасутэф сложил руки замком.
— Увы, да. Я готов работать сверхурочно, но далеко не все коллеги согласны на такое, у них свои жизни, а многие вещи в нашем деле в одиночку выполнить невозможно.
— Почему вы решили прибегнуть к эксперименту, а не решить проблемы в личной жизни, например?
— Я не мог и сейчас не могу представить рядом с собой кого-то, кроме неё. Эксперимент же — плоть от плоти, невольный потомок нас обоих.
— Что вас подвигло на рисковое решение гибридизации с ящерами, а не на элементарное искусственное выращивание эмбриона?
«Всё для этих целителей элементарно. Да и что ожидать от повелевателей, у которых ещё в училищном кодексе написано, что личность — это инструмент?» — подумал Ажедаф, а сам ответил:
— Возобладал научный интерес. К тому же, я обладал достаточными полномочиями, чтобы вести дальнейшую работу (начат был эксперимент в личных апартаментах) в закрытом секторе, к которому не имел доступа никто из рабочей группы.
— Говорите, Мону Адалики, — медиатор отозвался на поднятую руку одной из судей.