Метаморфоза

И еще одна странная мне картина открылась. Вокруг костра на складных стульчиках сидели семь или восемь цветастых, самых, между прочим, типичных. Они сидели, положив на колени руки и подняв лица к ночному небу. От костра их лица светились. Цветастые пели. Нет, не пели - кричали, звали на помощь, особо не надрываясь, но громко и до ужаса правдоподобно. Занятие это им нравилось: и на физиономиях, и в самих позах читалось крайнее удовольствие, упоение даже - ну, знаешь, как иногда люди хором поют? Выходило у них хорошо - слаженно, многозвучно, буха Фага, честное слово.

Пока я таращил на них глаза, пытаясь понять, в чем дело, они в какой-то момент прекратили свой крик, потому что один из них поднялся со стула и сказал:

- Хватит.

Они послушно замолкли, сложили стулья и, взяв их под мышки, словно чиновничьи папочки, гуськом удалились.

Это было глупо - преследовать их. Ловушкой отсюда разило сильно. Но не пойти я не мог. Потому что старший, тот, кто дал им команду прекратить крик, был мне знаком. Ох, ребята, он был мне очень даже знаком, с прежних еще времен, вот не ожидал его здесь встретить, я ведь его другом считал, я никак не думал, что после всего увижу его в лесу на Галлине среди цветастых. Он даже не слишком гримировался, и цветастая одежда сидела на нем мешком. Узнать его ничего не стоило. Потом мне пришла в голову мысль, что он внедрился к цветастым, потому что профессия у него такая была инспектор космопола, а звали его (по крайней мере я его под таким именем знал), звали его Виктор Коперник.

Костер как-то очень сразу потух, и я подумал - театральный костер. Я вышел из-за дерева и наступил на него, и он, конечно, оказался холодным.

Ходить по лесу никто из них не умел. Только охотники умеют, мы, да еще кое-кто из космополовцев, из тех, что с нами обычно связаны, а остальные зачем им?

Их было очень хорошо слышно, я почти не таясь пошел следом. Они шли цепочкой, держась друг за друга, а вел их Коперник. Он как сомнамбула водил перед собой вытянутыми руками, но ни разу не наткнулся на дерево. Скоро я догнал их, так медленно и неуверенно они двигались, и тут Коперник остановился. Он стал встревоженно вертеть головой, словно принюхиваясь. Я подумал сначала, что они заблудились, но потом понял причину: справа от нас, сплошь устилая землю между стволами и выпученными из земли узловыми корневищами (фирменная марка Галлины), лежали бовицефалы. Они лежали не шевелясь, не издавая ни звука, только смотрели на нас - вот что меня тогда удивило. Коперник махнул им рукой, словно скомандовал, они послушно приподнялись со своих мест и тоже как-то не по-ведмежачьи. Но мне было тогда не до всех этих тонкостей, хотя обилие животных хоть кого поразило бы. Громадное лежбище!

Коперник удовлетворенно кивнул, и цепочка двинулась дальше. Дом возник перед нами совершенно неожиданно, я должен был его учуять, деревянный человеческий дом, совершенно обычный походный коттеджик на два этажа плюс подвал - сколько раз я сам ставил точно такие же. Я сначала принял его за очень крупное корневище, так он был черен, но Коперник поднял дверь и пропустил всю цепочку внутрь, а сам остался снаружи.

Вспыхнули огни, раздались приглушенные голоса, замелькали тени в стрельчатых, под старину, окнах, а потом Коперник громко сказал:

- Вот ты и попался, Хлодомир Вальграф!

Я молчал. Я даже не вздрогнул от неожиданности. Я как будто бы даже и ожидал, что вот таким злым голосом, примерно с такими же словами обратится ко мне Коперник. Это было нелогично и непонятно, но в тот день непонятным и нелогичным было для меня все. Я, впрочем, и сегодня многого понять не могу.

- Ты видишь, - продолжал он, - что мстить некому и не за что. Я жив. Ты ведь понял, что это спектакль был?

Странный спектакль, подумал я, очень странный.

- Выходи, никто тебя не тронет.

И он медленно пошел в сторону дерева, за которым я прятался.

Меня била дрожь, я заболевал, тело казалось липким, и я не был уверен, что оно не подведет меня, если дело дойдет до схватки. Слабость, нежелание, даже страх... растерянность, конечно, все это вместе.

Голоса в доме быстро стихли, оттуда доносилась только тихая невнятная музыка. Я слышал даже дыхание Коперника. И где-то рядом были ведмеди, очень много ведмедей, совсем рядом. Я не видел их: интуитивное зрение было сбито огнями дома, настраивать - нужно время.

- Ну что ж ты, Хлодомир? Неужели боишься выйти?

От отца, кроме склонности к самоанализу, мне досталось вот что: он научил меня избегать поспешных действий. Тогда перед домиком, в темноте, я бы любых действий с удовольствием избежал. Трудно сказать, какая сила, какая необходимость заставляла меня через муку выбирать, что делать. Я ничего не мог понять: откуда здесь Коперник, почему так со мной говорит, что значит эта ловушка? Слов нет, был он при жизни особой личностью, других таких я, пожалуй, и не встречал. Среди космополовцев считался шишкой из крупных, о чем говорили его мнемосвязь с космической интеллекторной системой, его возможности, о которых простому смертному и не догадаться; поговаривали у нас ребята, что люди его ранга могут даже жить дня два-три после смерти, они вроде зомби становятся, потому что оставляют интеллектору какое-то там особое завещание, какую-то последовательность действий, цель - словом, что-то чисто служебное, но вообще-то невероятное. Я не верил, считал, что чушь. И еще я не верил, что зомби вот так мог со мной говорить, что Коперник мог дать интеллектору указание после его смерти так со мной говорить. Это все было предательство, что он там, у цветастых, что он так со мной разговаривает, это было предательство, и если полчаса назад я жизнь бы отдал, чтобы отомстить за его смерть, то сейчас бы я за ту же самую цену уничтожил его вторично. И становилось понятно, почему вдруг удушение, такое... интеллигентное убийство, бескровное, не портящее тело, простая приостановка дыхания; становилось ясно... и абсолютно все непонятным оставалось и становилось. Что он вот так вот со мной говорил - непонятно; и все, что он на Галлине делал, - неясно; и моя верность ему, чуть ли не мистическая, и ужас мой, что вот, умер Коперник и больше не будет у меня Копа, и понимающе никто не посмотрит, и не хлопнет никто по плечу, как он, мой Коп; и то, что он здесь, передо мной, в темноте, и то, что он все от меня скрывал, и... я не знаю, я не могу объяснить. Как же сказать? Мне бы с ним посоветоваться, как быть, но не с тем, что у домика, а с прежним, ну с тем хотя бы, кто смеялся у магистрата... Я беседовал с ним, умершим, в той ночной тишине, подсвеченной невнятными музыкальными фразами, я шептал тихонько обвиняющие слова, а потом Коп остановился в пяти метрах от моего дерева и поднял руку, а в руке его я увидел скварк.