Страница 39 из 72
Дед бережно потрепал ее кудряшки:
- Ну, положим, у царей похуже.
Анка сияла синими глазами:
- Правда, дедушка?
- Ну, конечно. Царь сам все лопал, да еще и боялся, чтобы его не отравили. А у нас как? Буханочка хлеба нашлась - и мы ее по-честному, поровну. При этом без всяко-го опасения. Котелок каши объявился - опять же по-честному, поровну. И опять без опаски. Радость ли, беда ли случится - тоже по-честному, поровну. Что нам таиться или хитрить?
И хоть Митрофан Макарыч говорил вполне серьезно, они рассмеялись и дружно приналегли на кашу.
- Л вы, дедушка Митрофан, видели его… Бешеного Ганса? - спросил вдруг Костя.
Митрофан уронил ложку:
- Лучше бы того барбоса не вспоминать… Сколько людям несчастья принес, гад!..
Он надолго умолк, а потом отодвинул тарелку, заговорил тихо:
- И до чего же был глуп, чурбан заезжий! Он, видите ли, верил, что тут ему хозяйничать без срока: имение завел, стражу выставил, на старинном фаэтоне разъезжал. Пара вороных, сбруя вся в цацках, кучер - бывший дьякон - с бородищей до колен. Как, бывало, гаркнет - голос что тебе медная труба. Людей будто метлой с улицы выметало. Страх вполне понятный: сама лютая смерть в том старинном фаэтоне ездила…
- А что же партизаны? - опять спросил Костя.- Да на мушку его - и р-р-раз!..
Анка заметила рассудительно:
- Такого запросто на мушку не возьмешь: он, может, все время внешность менял, переодевался. Награбленных костюмов да пальто - гора, вот все время и переодевался. Сегодня в тулупе, а завтра в пиджачке…
Дед засмеялся:
- Ну, девочка, горазда ты на выдумки! А только скажу тебе, не так все было. Нет, Бешеный Ганс не таился. Он на том и стоял, чтобы его все боялись. В городке, возле фотографии, на большом щите, на котором в былые времена славные молодки да лихие парии красовались, приказал свою рожу, втрое увеличенную, приклеить, а вокруг с десяток поганцев-полицаев и все при оружии: какие, мол, мы бравые, никого не страшимся! Мы - власть… А стоило нашим за Донцом на песках показаться да с пяток снарядов сюда через речку швырнуть, так те босяки-полицаи за котомки, за мешки, за чемоданы с барахлишком награбленным - и деру через бугор…
Костик спросил шепотом:
- И удрали?
Дед вяло махнул рукой:
- Только пылью шлях заволокло!
Анка порывисто вздохнула:
- Значит, и Бешеный удрал?.. А говорили…
- Мало ли что говорили… Мне лишь одно известно: уходить отсюда Бешеный Ганс не собирался. Видно, не все свои черные дела свершил. Речка Северский Донец - рубеж нешуточный: вон какие высоты по правому берегу выстроились. Надо полагать, он надеялся, что бои здесь затянутся надолго… Да только зря фашисты на рубеж-то надеялись. Как одолели наши Донец, так и пошло: город за городом, шахты, заводы, станции, поселки, фабрики, совхозы - все в едином потоке замелькало, будто весеннее наводнение прорвалось! Весь край шахтерский в считанные дни от фашистской грязи очистили. Ох, деньки были, ребята, что за деньки! Тяжелые пушки наши, может, тысяча пушек, а то и больше, по всему кряжу загромыхали, и Донец заворочался бурунами, будто весенние громы по горам покатились. С пылью, с дымом катились, но были они, ребятки, сладкими, те дым и пыль!
28
Бочка и Сом. Продавец колечек. Фотограф Петрунькевич. Бегство Бешеного Ганса. Непрошеная помощница.
Под вечер, направляясь в свой служебный кабинет, Василий Иванович завернул к сапожнику и чистильщику обуви Сому. Тот заметно обрадовался: подхватил щетки, застучал по ящику.
- Должен сообщить вам, начальник…
- Я тоже должен сообщить вам,- прервал его лейтенант,- что приезжий, на которого вы указали, носит ботинки самого нормального размера…
Сом упустил щетки и выкатил глаза:
- Да ведь мне же не приснилось!.. Я ему ботинки чистил: смотрите, вот этими руками! Ручаюсь, размер у них сорок восьмой!..
Василий Иванович прислонил к его лбу ладонь:
- Странно. Температура нормальная… А теперь к делу…
Сом подхватил щетки и грохнул ими по ящику:
- Ладно. Проверю. А не может ли быть такое, что тот гипнотизер?
- К делу,- напомнил Бочка.
Сом приосанился, расправил плечи:
- Отныне я не один. Обрастаю активом. Люди, которых я привлек к охране порядка в городке, вполне надежны. Вон, видите ларек? В нем начал трудиться инвалид войны часовой мастер Проша Зайчиков. А дальше, на углу, днями откроется фотография Гаврилы Петрунькевича. Правда, Гаврила был в оккупации и разную фашистскую дрянь фотографировал, но в то же время был связан с партизанами. Представьте, едва мы успели договориться втроем, как тут же подтвердилось, что на ловца и зверь бежит… Ну, постараюсь покороче. Вчера в послеобеденную пору к Прошиному ларьку привалился лохматый детина и спросил: «Может, вы и ювелир?.. Это часто бывает, что часовые мастера и в золотишке, в камушках разбираются. В общем, хочу уступить вам колечко - память моей незабвенной маменьки». Проша посмотрел то колечко червонного золота с камушком александритом и спросил: «Сколько?» Лохмач подмигнул ему: «Сойдемся. А наладим отношения, смогу еще пару предложить». Зайчиков сказал ему, что сможет уплатить за каждое колечко по пятьсот рублей, больше, мол, нету денег… В общем, Лохмач согласился. Сделка должна состояться здесь же, у ларька, завтра в десять утра.
- Спасибо,- кивнул Василий Иванович.- Похоже, вы на крупную дичь вышли. Кольца, видимо, ворованные,
и Лохмач, как вы его называете, вполне возможно, промышляет не один. Значит, важно выяснить, кто его дружки.
Сом озабоченно поднял брови:
- А если он продаст кольца и смоется?
- Мы этого не позволим. Будем контролировать каждый его шаг. В общем, дальнейшее - не ваша забота.
- Ясно, товарищ начальник,- тихо ответил Сом и принялся выбивать щетками «старого барабанщика», приглашая клиентов.
Сосед и приятель веселого чистильщика Сома Гаврила Петрунькевич, получив разрешение открыть фотографию, сразу же принялся чинить витрину. В довоенную пору на ней под стеклом красовались женихи и невесты, почтенные мамаши в окружении глазастых ребят, молодые горные инженеры в форменных кителях, стайки школьниц в белых передничках. В пору оккупации какой-то полицай громыхнул прикладом винтовки по витрине, вдребезги разнес стекло, изорвал в клочья фотографии. А позже немецкий комендант спохватился. Ему нужен был фотограф и для карточек на бирже труда, и для специальных пропусков, и для удостоверений полицаев, и он приказал разыскать Гаврилу Петрунькевича.
К тому времени Петрунькевич уже связался с партизанским подпольем. Несколько раз он ходил на старую шахту Мельникова (в прошлом она называлась шахтой Шмаева), раздавал шахтерам листовки. Именно тогда его и встретил случайно сотрудник немецкой комендатуры, привел к коменданту. Тот сообщил, что герр Петрунькевич может открыть частную фотографию.
Партизаны посоветовались и решили, что это большая удача: Петрунькевич будет фотографировать не только гражданских лиц, но и фашистских прихвостней - предателей, шпиков, полицаев - и передавать в партизанское подполье их фотокарточки.
Полицаи пригнали плотников, и те отремонтировали помещение, восстановили витрину, заново застеклили ее, а хозяин сам намалевал броскую вывеску: «Собственное фотоателье Гаврилы Петрунькевича».
Примерно через неделю после того, как Петрунькевич открыл свое частное дело, партизаны расклеили в городе листовку. Она гласила: «Внимание, граждане!.. Грабители-оккупанты разрешили некоему Петрунькевичу фотографировать наших земляков. Возле его фотомастерской уже застеклена и покрашена витрина. Однако посмотрите на эту витрину: она пуста. Сам обер-палач Бешеный Ганс опасается выставлять свою портретину напоказ: партизаны при случае могут опознать подонка и прикончить. Полицаи тоже боятся вывешивать свои физиономии: знают, что народные мстители не дремлют. Вот тебе и реклама по-фашистски: ящик витрины так же пуст, как и башка у Бешеного Ганса».