Страница 32 из 72
В Привольном, в Кременной, в Пролетарске Емельке уже доводилось слышать о полуволнах. Они нападали хитро и яростно. Можно было подумать, что ими руководило разумное существо, так искусно и скрытно они окружали жертву, не боялись ни шума, ни огня. То, чему собака научилась у людей, теперь, одичав и соединившись с волками, она обратила против своих бывших хозяев. Как дерзко полуволки врывались в загоны, в стойла, как безбоязненно бросались в атаку на людей! Бригады охотников, составленные из бывших фронтовиков, не раз прочесывали места, где были замечены полуволки. Но хитрый зверь, умевший ползать под пулями по-пластунски, прыгать через высокие заборы, петлять, таиться, обманывать охотников, зачастую уходил от облавы невредимым.
Емелька тотчас понял, что произошло на этой зеленой полянке. Полуволки напали на Гнедого!.. Конь чувствовал их присутствие: не случайно же он вздрагивал всем телом, фыркал, прядал ушами, а когда Емелька привязал его к деревцу и направился в чащобу крутояра, тихо заржал.
Он стал медленно пятиться через полянку, по еле заметным следам, оставленным в траве копытами Гнедого. Еще раз мелькнула мысль: не вернуться ли, не взять ли седло?..
Большой желтый шмель, похожий на ком жара, ткнулся в плечо Емельке, заставив отступить на шаг… Спасибо шмелю! Этот шаг был спасительным: над головой Старшого что-то пронеслось. Он подумал, что вспугнул перепела: с таким упругим шумом крылья степной птицы рвут воздух. Только зачем бы перепелу, который пуглив и обычно прячется в жнивье, так смело приближаться к человеку?
Вот оно что! Это камень-колчедан, круглый, сверкающий, тяжелый, как железо, пронесся над головой Емельки и врезался под корень молодого дубка. «Ишь ты, подземельник! - ахнул парень, приседая в траве и беря в руки округлый, будто литой, похожий на гранату-лимонку, камень.- Вот чем швыряется! Да он… хуже полуволка!..»
Емеля юркнул меж кустов, решив напрямик выбраться в кювет у железнодорожного полотна, но лишь ступил на травянистый вал перед кюветом, как что-то больно ударило его в подколенный сгиб… Тогда Емелька бросился с откоса в разнотравье, будто в реку, и, катясь кувырком через мелкий кустарник, через заросли гусиной травы и полыни, думал лишь об одном: чтобы подземельник не попал ему в голову…
Выбраться из глубокого кювета на железнодорожную насыпь оказалось не так-то просто. Тупо ныла ушибленная левая нога. Как ни берегся Старшой, чтобы не тревожить ее лишний раз, не получалось: то подворачивался щебень, то древесный корень, то рельсы оказывались слишком высокие - не переступить. Он медленно ковылял вдоль железнодорожной насыпи, направляясь к броду, и длинный повод уздечки вился и скользил за ним, как змея.
Берег у брода был отлогий, песчаный, весь ископыченный, и Емелька хотел было присесть отдохнуть, но подумал, что подземельник, возможно, крадется по следу, и потому, не раздеваясь, сразу же вошел в реку. Сначала по колени, затем по пояс и, наконец, окунулся с головой. Ах, какой же ласковой, свежей, шелковистой была речная вода! Чем она так волнующе пахла: подкорком березы, лилией, что цветет над плесами, легким дождиком, грибами?
Левый берег Донца невысок. Вдоль отмелей зеленеет лозняк и шумят камыши, а у брода, где дорога обрывается прямо в реку, песок на редкость сыпуч и золотист. Повыше от этой осыпи, над отлогим взгорком, широко раскинул ветви подранок-дуб. Здесь так и принято называть его - подранком. В недавнюю пору, когда на берегах реки гремели бон и поредевшие фашистские рати удирали из Донбасса на запад, осколком тяжелого снаряда отсекло могучую ветку дуба. Местные люди говорили, что из-за этого дерева вели огонь наши пулеметчики. Если бы не дуб, не одному из наших бойцов пришлось бы сложить тут голову: он защитил их своим богатырским телом.
Емелька не раз останавливался у подранка-дуба, любовался его глянцевитой резной листвой, прикасался ладонями к бугристой коре, к заживающей ране. Он словно бы и сам сражался в том бою!
А теперь он никак не мог добраться до памятного дерева: зыбкий песок осыпался из-под ног, на плечи давила невидимая тяжесть. Стиснув зубы, он все же одолел осыпь. У ствола дуба зеленел неширокий коврик травы, и Емелька обессиленно опустился на него.
Глянцевая листва шелестела и позванивала чуть слышно, от нее веяло спокойствием. И вот уже не стало ни зеленых ветвей над головой, ни берега, ни реки, ни того странного подземельника, что швырялся камнями,- только тихий шелест листьев стлался над землей, да откуда-то издали слышалось призывное и печальное ржание Гнедого…
Через час, а может быть, и через два, к ветвистому дубу подошел высокий и нескладный, с жидкой бородкой человек. Правой рукой он придерживал на плече стянутые в тугой жгут удочки, а под левой нес потрепанный зонтик. Заме-тив мальчишку, старик вздрогнул, присмотрелся и, наклонясь над Емелькой, тронул его за плечо:
Что стряслось, бедовый?.. Ты болен?..
Емелька силился открыть глаза - и не смог. Губы его шевельнулись, и рыболов услышал:
- Там… Гнедой…
Старик-рыболов уронил удочки и зонтик, опустился на колено и стал осторожно тормошить Емельку, пытаясь разбудить:
- Что случилось? Что с Гнедым?..
Это был Митрофан Макарыч.
24
Лагерь у Старой криницы. Тайны глубин. Слово об инженере Васильеве. Цена бриллианта. Щедрость графа Орлова. Плата за жизнь.
Парень в морской тельняшке отыскал в кузове полуторки обрывок веревки и быстро, умело смастерил для Гнедого недоуздок - оборотку без удил. Добрый конь, разгоряченный бегом, жадно пощипывал на склоне овражка траву, но эту простенькую оброть покорно позволил на себя надеть.
Костик подхватил из машины ведро и клочок ветоши и повел Гнедого к недалекой кринице. Там он напоил коня, удивляясь, как долго и жадно тот пил студеную воду, оставляя на внутреннем овале оцинкованного ведра легкий туман своего дыхания.
Потом Костя намочил ком ветоши н принялся вытирать Гнедому грудь, спину и забрызганный чем-то черным бок. Наверное, подумал паренек, на берегу реки рысак попал на заиленную часть отмели. Но, присмотревшись к ветоши, понял, что стер не брызги ила - кровь.
У землянки расслышали его взволнованный голос: «А ведь Гнедой ранен!» - и бросились к кринице.
Осторожно поглаживая шелковистый, влажный бок Гнедого, Василий Иванович сказал:
- Пожалуй, эти царапины - следы волчьих когтей.
Мороз усмехнулся недоверчиво:
- Волки? И это в районе, где города и поселки сдвинулись вплотную? Где же им прятаться здесь, волкам-то?
Костик вставил и свое словцо:
- А может, Гнедой налетел на колючую проволоку? Вон сколько фашист разбросал ее но берегу реки.- И тут же растерянно спросил: -Только где же Старшой?.. Где Емелька?
Василий Иванович тронул его за плечо:
- По кривой дороге вперед не видать. Топает сюда пешочком товарищ Емельян да пожуривает норовистую лошадку. Случаются ведь разлады между всадником и конем…
И лишь Гнедой знал суровую правду о цепких когтях волков, о том, как, стряхнув со спины матерого зверюгу, размозжил он кованым копытом клыкастую морду, а дружная свора пыталась окружить его и загнать в кустарник. Но Гнедой умел брать барьеры - и пронесся, как птица, над зарослями терновника, выскочил па большак…
После того, как доктор из экспедиции Мороза осмотрел рану Михея Степановича, снова промыл ее и, наложив салфетку с мазью Вишневского, аккуратно забинтовал, здесь же, у землянки, состоялся краткий совет. Было решено не беспокоить раненого переездом в городскую больницу, да и сам он просил оставить его в землянке: теперь у него была хорошая постель, доставленная доктором из экспедиции, запас продуктов, необходимые лекарства.
- Верно,- согласился профессор Мороз,- я и сам предпочел бы больничной койке этот свежий воздух, настоянный на полевых цветах, чистейшую воду из Старой криницы и общество ваших юных друзей.