Страница 18 из 82
— Скоро зима, — повторил за Лив, словно услышал её мысли Савва. И девушка даже не удивилась.
— Я ненавижу зиму, — призналась она.
Он вдруг по-детски, очень ясно улыбнулся. У Лив даже сердце зашлось от улыбки, которой он засветился изнутри.
— Ты знала, что раньше было слово такое слово «навидеть»? Это значит, смотреть с удовольствием.
— Нет, а что?
— «Ненавидеть» — обратная сторона его сторона. А вообще, это так просто. Я навижу зиму.
— А как тут зимой? — спросила она, присаживаясь на корточки. Ей захотелось быть к нему поближе.
— Зимой? Нормально. — Савва коротко глянул на неё. — Скоро ребята приедут. Работа начнётся. Если только... Если вы лесосеку не закроете.
— От меня мало что зависит, — призналась Лив ему. Больше не нужно было строить из себя неподкупное лицо официального органа. Да и не хотелось. — Это другие люди решают. Я только сверяю цифры и докладываю. А цифры... Они сами за себя все говорят. Вне зависимости от чувств и эмоций человека. Я ... навижу цифры поэтому.
— Ты любишь считать, да? Я заметил.
Лив кивнула. Он больше почувствовал, чем увидел этот мимолетный кивок.
— А ты?
— Нет, — ответил Савва. — Цифрами питается время.
— О, какой красивый образ! — восхитилась Лив неожиданной поэтичностью. — И что в этом плохого?
— Всё. Время вообще — самый страшный враг. Ничего нет ужаснее времени.
— Чей враг?
— Мой. Твой. Всех. Сейчас и вовсе вторгается во все сферы, оцифровывает всё вокруг. В том числе, пространства, в которые не имеет права вторгаться. От этого всё мешается, и плывет привычный порядок вещей.
Савва резко поднялся. Подал ей руку, Лив, опираясь на его ладонь, тоже встала.
— Ну, с этой шиной все в порядке, кажется. Сейчас ещё две посмотрю, и будем думать, как в салон твоёго джипа попасть. Может, вспомнишь, куда ты дела ключи?
— Они остались у Алексеича, — в очередной раз терпеливо объяснила Лив. — Он закрыл машину, и куда-то пропал. Ты его искал, но не нашел. Потом появился этот жуткий минотавр, и я поняла, что в лес сейчас вообще ходить не стоит. Слушай, а ты действительно не видел это чудовище?
— Вообще-то, — вдруг сказал Савва, — видел. И это совсем не чудовище, Оливка.
Он как-то подобрался весь, напрягся, еле заметно оглянулся.
— Хотя тебе лучше с ним не встречаться.
— А тебе можно встречаться? И кто это?
— Мне можно. Даже нужно, — Савва говорил уже полушепотом, словно боялся, что кто-то в этой бескрайней пустоте может его услышать. Лив стало тут же неуютно, все очарование прекрасного солнечного утра в один момент пропало. Засосало под ложечкой, она вспомнила, что так и не позавтракала сегодня, но сама мысль о еде была ей противна. Савва заметил перемену в её настроении и сменил тон. Он явно не хотел пугать Лив.
— Давай лучше быстрее с твоим авто разберемся. Принеси мне пассатижи. Они в сенях, на боковой полке, в такой синей коробке из-под ботинок.
— Но ты не сказал мне, кто...
— Скажем так, — Савва на секунду задумался, подбирая слова. — Мутант, из местных. Ну, просто очень уродливый человек. И не любит появляться на глаза посторонним. Любой бы на его месте чужих людей шугался.
— Но у него рога...
— Тебе показалось в темноте. Шапка такая. Иди за пассатижами, Оливка. Темнеет рано, мы должны успеть.
— Не зови меня так, — разозлилась вдруг Лив, — я — Оливия.
Она отправилась, прихрамывая, в «контору» за инструментом. Напоследок ехидно бросила Савве:
— У вас тут все ненормальными становятся...
— И ты в том числе, — парировал парень, — это уж точно.
Вот и не хотела ссориться с ним, но все получилось, как всегда. С Саввой невозможно было не ссориться. Между ними как с самого начала напряжение возникло, так и не проходит. И как они не старались быть взаимно вежливыми, все время что-то нарушало это хрупкое равновесие хороших отношений. Хотя чего бы им делить?
Так рассуждала про себя Лив, вытаскивая из коробки пассатижи. Савва так понятно ей все объяснил, что она сразу же нашла нужное. И эта его просто на грани разумного аккуратность... И обстоятельность тоже выводила её из себя. Это была её же, Лив, любовь к упорядоченности, но у Саввы она принимала совершенно иное, чуждое для понимания девушки свойство. Обстоятельность была такая... Не на показ, а дикая, направленная на выживание. Внутренняя собранность, постоянная готовность к опасности. И вокруг Саввы все вещи находились в идеальном порядке, словно дисциплинированные часовые на страже крепости во время осады. Вот внезапно высадился на посёлок вражеский десант, а пассатижи искать не нужно, вот они, эти пассатижи.
Это обстоятельство пугало и напрягало. Невозможно все время находиться в таком постоянном ожидании подвоха. Сосредоточенная на работе Лив дома позволяла себе легкий бардак. Иногда даже не так, чтобы очень легкий. Её новый лесной знакомый всё время был на стрёме. Так, что не мог закрыться от внешнего мира ни на минуту.
Лив вздрогнула, почувствовав на себе чей-то взгляд. Оглянулась. Савва всё так же сосредоточенно возился около машины. Никого не было. Взгляд ощущался откуда-то издалека. И Лив шестым чувством поняла, что это внимательно наблюдает за происходящим Геннадий Леонтьевич. Из окна, и стараясь не показываться. Может, даже в бинокль. Причем, скорее всего, именно в бинокль. Наверняка, в завалах изобретателя был настоящий морской бинокль с прекрасной оптикой. Лив прямо словно увидела перед его солидный корпус.
Вдруг в благодатную лесную тишину ворвался вопль сирены. С диким криком поднялась в синее небо куча мала каких—то ошалелых, сбитых потусторонним звуком птиц, а Лив чуть не упала от неожиданности, прямо на ровном месте, вместе с пассатижами из синей обувной коробки. Она не то, чтобы вздрогнула, а просто всем телом передернулась в неуправляемой животной судороге, когда поняла, что это вопит автосигнализация на её конторском джипе. Около открытой дверцы машины стоял, конечно же, Савва. Невозможно гордый сам собой.
***
Вой сирены почти выбил бинокль из рук Геннадия Леонтьевича. Это был мощнейший БПЦ 20×60, выпущенный ещё в СССР в 1991 году. Такую оптику сейчас никто и близко не делает, и достать подобный раритет можно только у коллекционеров. Хорошо, что удержал, ибо потеря была бы явно невосполнима. Хотя у изобретателя было много таких уникальных вещёй. Но все они были штучные, единственные и неповторимые, каждая в своем роде. Вещи, непривлекательные внешне, таили в себе суть.
— Догадливая птица, — с уважением и даже какой-то нежностью в голосе произнёс он, наблюдая, как Лив вертится на месте, пытаясь определить, откуда именно идёт ментальный сигнал. — Хорошая. Даже этот, картонный, проникся. Отпустит её, наверняка, отпустит. Или вмешаться? Вмешаться мне или нет? Нет, нет, нет... Я же уже предупредил. Как мог, предупредил...
Изобретатель пристроился на угол кровати, там, где вчера вечером сидела Лив, заерзал, вскочил, опять опустился. Он крутил тяжелый бинокль в грязных, скрюченных руках, не замечая его тяжести.
— Нет, — убеждал он сам себя. — Пусть сами. Только сами. Но птицу жалко. А если не они, то кто? Я-то к чему? Брезгаю я, вот точно брезгаю!
Уверенно выкрикнув последнюю фразу в равнодушное к его метаниям пространство, Геннадий Леонтьевич приободрился, отложил бинокль на стол в кучу прочего хлама и вытащил оттуда же свой неизменный диктофон. Ласково проведя рукой по потертому черному корпусу, изобретатель нажал на кнопку записи, закрыл глаза и заговорил, словно погрузившись в гипнотический транс:
— Что есть иллюзия? Для человеческого зрения — все иллюзия. И время — тоже иллюзия. Вся Вселенная выглядит так, а не иначе, потому что глаз выбирает волну. Он так устроен. Если бы иначе, то выбирал не волну, а частицу, и это была бы другая Вселенная. Другой свет, невидимый нашему глазу. Бог Солнца так сказал мне: «Посмотри вокруг. В тот момент, когда ты смотришь, творишь мироздание. Это относится и ко всем остальным твоим чувствам. Это бездна, которая в тебе находится. Попробуй вывернуться в мироздание. Когда-то вся вселенная была одним человеком — Адамом Кадмоном, который по какой-то таинственной причине распался на смертное и бессмертное тело. На материю и дух. Соединение — есть бессмертие».