Страница 60 из 62
Это был конец света. Концы света именно так и выглядят. Зелено, приятно, пусто и чувство облегчения.
А дальше, совершенно неподалеку, была уже граница, а за границей – Польша и польские Бещады.
Села маленькие, растасканные в ширину и длину, маленькие домики, покрытые этернитом.
Бабули со смуглой кожей, в темных платках. Мужики, в черных, неуклюжих сапогах. Все ступали по сгущенной грязи. Осенью, зимой и весной эти дороги были непроходимыми для всего несоветского. Коротко остриженные ребята шли через эти страшные села, иногда с пластиковыми пакетами в руках: у одного с надписью "BOSS", у другого – "FASHION", у третьего – с еще какой-то другой. Все худые, одетые в обтягивающие и поддельные найки айрмаксы.
И повсюду – на жестяных навесах валящихся автобусных остановок, на костлявой арматуре мостов – желто-синяя национальная раскраска. И, где можно – то усатый и чубатый казак, то боец с винтовкой и в мундире, то Небесная Сотня с Майдана, в балаклавах, с добытыми в бою беркутовскими щитами, с дубинками и арматурными прутьями, с коктейлями Молотова.
И надписи: "слава Украине", "слава героям", "слава нации", "ще нэ вмэрла". На раскоряченных остановках, на валящихся стенках, на распадающихся мостах.
Страна – партизан, страна – сама устроившая себе упадок, которая сама себе дала пиздюлей, а теперь хотела из всего этого выкарабкаться. Вроде как Мюнхгаузен, вытаскивающий себя за волосы из болота.
По дороге ехалось по-разному, но очень редко быстрее, чем пятьдесят в час. Даже пятьдесят – частенько это было рискованно. Это означает – были места, где удавалось разогнаться и до восьмидесяти, но нужно было иметь хорошие глаза, потому что здесь расщелины в асфальте любили показываться в самый последний момент. И в такой момент оставалось только отчаянное "бляа-а-а!", выкрикиваемое на ходу, нога на тормозную педаль до пола, раскачивание, подскок, и второе "бляа-а-а-а", сочное такое и с мыслью, а целы ли остались оси и рессоры. Так что лучше было не разгоняться.
А потом асфальт вообще заканчивался, и это уже было облегчением, потому что ямы в асфальте – они резкие, задиристые, а на грунтовой дороге – мягенькие.
Пожилой мужик, лет семидесяти, стоял на обочине возле остановки в селе Явора. В кофейно-буром плаще и темном берете, под мышкой он держал что-то, завернутое в пластиковую сумку. Я остановился, открыл дверь, выглянул.
- Христос воскрес! – заорал тот в салон, будто хлопком раздавил надутый воздухом пакет.
Ехал он в Турку, по карте оно совсем недалеко, но по этой дороге – таки расстояние имеется. Мужик устраивался на сидении, вертелся, большой был такой, словно перевязанный веревочками батон вареной колбасы, вот-вот, на вид прямо Янукович из колбасы, сказал, что на маршрутку не успел, и уже собирался идти пешком, но тут, к счастью, я случился. Он бросил на торпеду пятерку, а не хотел и слышать: да ни за что, сам ведь в Турку еду.
- Тогда свечку в церкви зажжете, - отговорился тот.
Мы ехали через лес, объезжая ямы, а мужик рассказывал мне о ядерном оружии. Что Украина имела его, но отдала, вот дура, под мировым нажимом. А если бы оставила, так оно совсем другой разговор был бы. Ни НАТО, - рассуждал он, - не было бы нам нужно, ни Россия. А с Россией вообще было бы спокойно.
Потом снова начались застройки, на улицы вышли люди, собаки лаяли на нашу машину, и снова сконденсированная грязь и сине-желтые, покрытые лишаями остановки и покосившиеся ограды, а мужик рассказывал про ядерное оружие, о том, что в церковь все меньше народу ходит. Сам он церковный староста, он знает, как оно было раньше и как оно сейчас, и его это печалит. И снова: про масонство, про мировое еврейство, о том, что неизвестно еще, кто хуже: то ли Запад, то ли Путин. Я хотел вмешаться в этот его монолог, но не было идеи, с какой стороны встрять, куда сунуть открывашку, поэтому молчал, объезжал дыры по дороге, а он в очередной раз стал рассказывать про ядерное оружие, о каком-то батюшке из храма в Турке, который очень умный человек, а еще о своем происхождении. О том, что отец у него был поляк, мать - немка, а сам он, - тут мужик засмеялся и хлопнул ладонью по колену – украинец на все сто процентов.
- А откуда же это ваша мать, немка, - встрял я наконец, - взялась тут? В этих горах?
- А это, - ответил он, - результат очень мудрой политики австрийцев, потому что, - рассуждал он, - до того, как австрийцы сюда пришли, местные что твои звери жили, едва какую сосну срубить на халупу умели, землю так обрабатывали, как ее обрабатывали еще до крещения Руси, так что австрийцы привезли сюда немецких поселенцев, одним словом: пришли немцы и чего-то там этим тупым людям объяснили. – Он подумал, после чего заявил, что он и сам немного немец. По маме. Rasse, - сказал он, - ist Rasse. Blut ist Blut (Раса есть раса. Кровь – это кровь – нем.). Но в наибольшей степени я украинец.
А я как раз крутил себе Laibach[144] с мобилки.
- Свечку зажгите, - сказал он, когда выходил, и указал на пять гривен, так же лежащие на торпеде. – И помните, Христос воскрес.
Я вырубил Лайбах, врубил радио. Кто-то чего-то трындел про украинский генотип.
Таки он воскрес, потому что это была пасхальная неделя по-гречески, некоторые в Турке ходили в вышитых рубахах, а на них – пуховики с базара, турецкие подделки адидас и найк, они ходили туда-сюда по брусчастке, уложенной всего десять лет назад, и которая уже немилосердно крошилась и выпучивалась.
Турка - это конец света, - говорили мне знакомые во Львове и Дрогобыче, маленькое такое дерьмецо на самом конце света. Дальше ничего уже нет. То есть – Польша есть. Но прохода туда нет.
В Турку, - рассказывал один коллега, - народ ездил с рюкзаками, молодые сейчас, - говорил он, - наверняка туда уже не ездят, не те времена, а вот мы ездили. В Карпаты, волшебство, понимаешь, горы, тайна, бойки, опять ж, граница недалеко, близость чужого мира, интересное было дело. Короче, приезжаем мы в эту Турку на машине одного приятеля, а тут один местный как вхуярил нам в бок своей "ладой"! И убегать. Едва смог, - рассказывает, - номера его записать, а тут другой – хуяк! Ну мы, - говорит, - в милицию, показываем эти записанные номера, милиционер перед тем браво так заявлял, что он никому не позволит, научит законопослушанию, на его участке такие вещи не могут случаться. Проверяет номера – и тут же киснет. Слушайте, говорит он, и с такой печалью, тут я ничего сделать не смогу. Потому что один – это мой кум, а второй – товарищ по работе. А мы же тут все одна семья – и руки раскладывает.
В Турке и правда был виден конец света. Автовокзал выглядел, более-менее, так же, какими я представляю себе автостанции в Перу: бетон, сухая земля и люди с оттенком кожи чуточку темнее, чем в паре сотнях метров отсюда. Бойки, говорящие на русинском наречии, потомки волохов, прибывшие сюда очень давно через карпатские перевалы, гоня перед собой свои стада. На мужчинах были старые свитера, у женщин на головах платки. Ниже было уже тепло, а здесь все еще голые деревья и едва пробивающаяся трава.
Но центр был чистенький и приятный той чудесной, позволяющей вздохнуть чистотой конца света. Там стоял старенький каменный дом, притворяющийся сецессионом довольно-таки неуклюжим, провинциальным образом, но было похоже на то, что это была одна их крупнейших исторических памяток городка. В домике размещался магазин с кофе, которым пахло на половину улицы. Я вошел вовнутрь. Хозяин ужасно скучал. И в магазине. И в городе. И знал ведь, говорил всех. Во всяком случае, в лицо. Он налил мне кофе в беленький пластмассовый стаканчик. Напиток был просто превосходный.
144
Laibach (Ла́йбах — немецкое название Любляны) — югославский (ныне словенский) музыкальный коллектив, один из самых известных исполнителей, работающий в стиле индастриал. В музыке и концертных выступлениях группы присутствуют элементы милитаризма и тоталитаризма. - Википедия