Страница 43 из 58
Короче, его не взяли, а меня в тридцать пятом укатали, да так, что отпустили только в тридцать восьмом. Но ничего, раз надо, так надо, я не в обиде. Пришел я домой, начал свою жизнь обустраивать. Первым делом Кольку охреначил за то, что он совсем на мать и на дом наплевал, приходит только на ночь. Потом своими руками весь этот дом перебрал, считай, перестроил. Ну а потом, ясное дело, женился. А как же, надо род продолжать, тятька-то с первой войны так и не возвернулся, а на Кольку надежды никакой. Знай себе строгает ребятенков, как котенков, на стороне и в ус себе не дует. А мне хорошая баба досталась, Наталья Игнатьевна, царствие ей небесное. В сороковом мне сына родила, Ивана, вечная ему память, офицером он стал, майором. В Афганистане его убили, в восьмидесятом.
Что-то, Васильич, кругом покойники у нас, надо бы помянуть, уважь старика, спрыгни в подпол, там у меня самогонка хорошая, сам гнал. Или побрезгуешь?
- Нет, почему же? Сейчас сделаем.
- Ты пальто-то сыми, перепачкаешься. Она у меня там слева, в литровых банках, а заодно и огучиков прихвати, грибков тоже...
- Все сделаю, - открывая лаз, пообещал Требунских. - Только вы не беспокойтесь.
- А чего мне беспокоиться? Пусть беспокоится тот, у кого есть что воровать. Ну как, нашел? Ну и хорошо, а грибки будут пониже. Тоже нашел? Ну и молодец.
- Рад стараться, Степан Иванович, - закрывая люк, улыбнулся полковник. - Вы сидите, не хлопочите, продолжайте ваш рассказ, а я тем временем накрою на стол.
- Ну так вот, значит, зажили мы с Натальей Игнатьевной, с матерью и сыном Иваном в полном достатке и доброте, хорошо зажили, но только не долго продолжалась наша радость, совсем скоро напал на нас Гитлер, и я одним из первых ушел на войну. Взяли меня танкистом и присвоили звание младшего сержанта. Воевал я не хуже других и имею за это орден и медали. Три танка я пережил за полтора года, а с четвертым тридцатого ноября под станцией Суровикино закончил свою войну. Ногу, значит, мне оторвало по самые, извиняюсь, яйца, ну и так, по мелочам, осколками почикало. До этого тоже ранения были, и в танке горел я два раза. Коротко говоря, списали меня подчистую и аккурат в январе месяце на Рождество я дошкандыбал домой. Вот то была радость так радость, а я еще боялся домой ехать. Про баб всякое в госпитале наслушаешься, а мне-то и тридцати еще не было, и с этим делом все в порядке. Однако зря я переживал, хорошо меня встретила Наталья, а уж о матери и говорить нечего. Соседи тоже радовались. Что ты! Старшина! Три медали, а в пятидесятом меня вызвали в военкомат и вручили орден Славы третьей степени. Тогда не то что сейчас, награды цену имели большую. Это потом уж нам их горстями раздавать начали, Брежнев мне даже орден Славы второй степени прислал. Давай-ка, Васильич, выпьем за всех дорогих нашему сердцу умерших людей. Царствие им небесное!
Ну, в общем, возвращению радовались все, кроме Кольки, потому что я уже через неделю избил его костылем. А сделал я это не просто так. Мать мне шепнула, глянь, говорит, что у него в сундучке творится, перед людьми стыдно.
Ну я и открыл сундучок, добротный такой, из резного дуба смастыренный. Открыл и ахнул. Чего я только там не увидел! Там тебе, Васильич, и ложки позолоченные, и тарелки серебряные, а всяких бабских побрякушек и не перечесть. Хоть я и плохо разбираюсь в этом деле, но сразу смекнул, что камни настоящие, а золото не цыганское, и стоит вся эта трахомудия бешеных денег. На них, наверное, можно пять танков построить. Мне аж нехорошо стало.
"Откуда, - спрашиваю, - мама?"
"Вот такие вот дела, Степа, - отвечает она. - Колька наш совсем с ума сошел, на людском горе себе рай хочет выстроить. В городе он устроился, продовольственными складами заведует. А что делает, паразит! Наладился в Москву харчи возить целыми машинами. Дело-то хорошее, там же голод. Да только не по-божески он делает. Половину как положено сдаст, а другую на барахолку тащит. Людей грабит, а ему все сходит. Видно, сам черт его оберегает. Я уж и так и эдак ему говорила, а с него что с гуся вода, только ухмыляется. А мне уже по селу стыдно ходить. Людям-то глаза не закроешь и уста не замкнешь. В декабре он даже в Ленинград пробрался, привез оттуда целую гору колец да сережек, а в каждом кольце мне ребенок мертвый видится. Не могу я больше. Степа, попробуй ты, может, хоть ты его образумишь".
Так попросила меня мать, ну я его и образумил! Вернулся он после очередной поездки, а я вон оттуда, из-за занавески, наблюдение веду. Он холщовый мешочек на стол вытряхнул, а там опять всякие брошки да колечки-сердечки. Стал он их пересчитывать и в тетрадку записывать. Оприходовал, значит, и сундук свой поганый ключиком открывать хотел, а замочек-то не работает, потому что я его три дня как угробил. Он в крик, на мамку ругаться начал. Ну тут я не выдержал, к нему выскочил, а стоял я тогда еще плохо. Шатко.
"Чего орешь? Свиная твоя рожа! Не смей на мать ругаться. Я твой сундук сломал".
"Да какое ты имел право? - опять заорал он. - Да я тебя сейчас захреначу!"
"Это я тебя сейчас захреначу, - ответил я и вытянул его костылем поперек хребтины. Сам упал, а он как стоял, так и остался стоять, только лыбиться начал".
"Что, - говорит, - огрызок, не получается? То-то же. Сиди впредь и в тряпочку сморкайся. Не человек ты уже, а калека. Будешь теперь сапоги мне чистить да кур щупать, потому что баба твоя скоро от тебя сбежит. Кому ты нужен, охнарь недокуренный. Вроде и бросить жалко, а вообще так ты никому и не нужен. Так и знай, держу я тебя в своей избе только из жалости. А надоест, так выкину, как шелудивую суку".
Так он мне сказал. Зря сказал. Костыль-то у меня был железный. Вот я и саданул ему, да прямо по колену. Ох, как он взвыл - заматерился! Прямо тошно стало. Ну я его вдругорядь перетянул, тоже по чашечке. Он тут упал, зато я поднялся, допрыгал до лавки и давай его костылем-то окучивать. Чуть до смерти не забил, мать его собой заслонила. А жалко, надо было этого гаденыша еще тогда прибить.
Потом ночь наступила, а мы с Натальей на печке спали, мерз я сильно, слабый еще был. Вот он меня и будит, шепотом, чтоб никто не слышал. Чую, он мне в ухо-то пистолет тычет. Шепчет. "Степан, чтоб завтра твоего духу в избе не было, иначе тебе каюк. Поутру забирай свою шалаву и вместе с вашим выблядком ступайте на все четыре стороны. Ты меня понял?" - "Понял, отвечаю я ему, - спасибо тебе, братка, за такую встречу. Дай-ка я на прощание пожму твою руку..."
Ну а я все ж таки в армии служил, да на фронте полтора года, силушка кое-какая осталась. Сгреб я его, да и головой-то о печку шарахнул. Он как повалился, так и замолчал. Тут я вниз спустился, подобрал его пистолет...
- Простите, Степан Иванович, а какой у него был пистолет, не помните?
- Как это не помню! Очень хорошо помню. Армейский "вальтер" у него был. Он, окромя "вальтера", ничего не признавал. Сука, окопов не нюхал, в танке не горел, а оружие любил. Этих "вальтеров" у него штук десять было. Только я у него четыре штуки отобрал. Так вот вы, значит, для чего приехали, а я-то, дурак старый, завелся. Извиняйте, пожалуйста. Наверное, надоело вам слушать стариковскую брехню? Извиняйте, Васильич.
- Нет-нет, все нормально, - заторопился успокоить его полковник. Только хотелось бы поконкретнее услышать именно о вашем брате. Когда он женился, когда крестился, кто были его жены, сколько он имел детей, в общем, все в таком духе.
- Понимаю, Васильич, понимаю. Но не могу не рассказать вам о том, что было наутро, это может вам понадобиться. Наутро, когда он пришел в себя, мамы и Натальи с Иваном дома уже не было, и я поговорил с ним по-мужски. Приставил к его виску его же "вальтер" и спокойно так говорю: "Я тебя сейчас убью, и никто меня за это даже не осудит, потому как ты есть клещ на теле Советского государства. Выбирай одно из двух: или ты сегодня же отвезешь все награбленное тобой добро в милицию, или тут же примешь смерть от руки твоего брата".