Страница 25 из 28
Вот такой он был, мой командир. Упрямый, увлекающийся. Попадет на поле боя — не считается ни с чем, только бы нанести врагу урон побольше.
8. Над морем
(четвертый рассказ Александра Кирьянова)
В апреле и мае 1944 года наш полк участвовал в боевых операциях по освобождению Крыма. 7 апреля началось наступление, и с первого его дня и до завершения всей операции— 12 мая — шли жестокие бои. Джанкой, Перекоп, Сиваш, Севастополь… — вот этапы трудного пути, который пришлось пройти тогда нашим войскам… Да и нам было не легче. Много вылетов пришлось сделать. Особенно запомнился мне день, когда полк летал на бомбежку вражеского аэродрома в Сара-бузах… Об этом я и хочу теперь рассказать.
Но прежде несколько слов о тех событиях, которые произошли с момента моего последнего рассказа. В феврале — число я уже запамятовал — уехала из полка на родину Гареева Галина Александровна: она ждала ребенка. Хорошим она была человеком — веселым и жизнерадостным, общительным, дело свое знала и заботилась о парашютах наших так, что мы были всегда уверены — в случае чего не откажут. Уважали ее все и, конечно, проводили как положено, с подарками, с напутствиями и наказов известить о рождении сына. Все решили, что должен быть сын, и даже имя коллективно выбрали — Саша (говорят, в мою честь, но я не ручаюсь).
Скажу прямо, первые дни смотреть на моего командира сил не было. Ходил угрюмый, мрачный. Печалился сильно. Ну, да боевая работа отвлекала, и вскоре все вошло в свою колею, особенно после того, как получил он от Гали первую весточку.
К этому времени появилась в летной книжке у Гареева запись о сто двадцатом вылете. 120 успешных боевых вылетов для летчика-штурмовика — это большой счет врагу и полагалось за него, согласно существующему положению, звание Героя Советского Союза. Эскадрилья, которой командовал капитан Муса Гареев, была на хорошем счету — лучшая не только в полку, но и в дивизии. Был он, как я уже говорил, человек исключительной скромности, держал себя со всеми просто, относился к людям заботливо. Однако при всем при этом командиром был строгим, требовательным. Правда, никогда я не слышал, чтобы он ругал, распекал кого-нибудь или даже повышал голос. Но достаточно ему было сказать провинившемуся летчику несколько неприятных слов, посмотреть в глаза, чтобы тот и прочувствовал свою вину и учел ошибку. Такая уж внутренняя сила, скрытая воля были у этого человека.
Помню, однажды вылетели мы бомбить танки. Погода была мерзкая— низкая густая облачность. А тут еще огонь с земли такой, что, кажется, некуда деться. Ну и смалодушничал у нас один летчик, отстал, а потом и вовсе вернулся на аэродром один. Потерял, говорит, ориентировку.
Прилетели, он, летчик этот, бежит навстречу, подошел, оправдывается — чувствует, видать, свою вину и ответственность. Да и действительно, доложи Гареев по начальству, несдобровать бы лейтенанту. Но Гареев промолчал. Только по хмурому его виду, по сжатым губам да складкам на лбу видно было, что он страшно недоволен. Ни слова не сказал он тогда летчику. Прошли мимо, не глядя на него, и остальные. И это подействовало на лейтенанта больше, чем самое строгое взыскание.
Только через несколько дней командир эскадрильи сказал летчику:
— Сам же для себя хуже делаешь. Отстал в облачности, мог столкнуться. И сам бы погиб и другого угробил.
…Да, отвлекся я немного. Так вот, приходит как-то в марте Гареев из штаба, красный, смущенный, говорит:
— Тебя, Сашок, к ордену Славы III степени представили за «свой» сбитый самолет. Желаю тебе получить все три степени в самом ближайшем будущем.
Я поблагодарил (знаю, что представил-то к ордену он) и спрашиваю:
— А вас, товарищ капитан?
Замялся он, нехотя так отвечает:
— Да, говорят, на Героя послали…
Бросился я его поздравлять, а он останавливает:
— Что ты, что ты, может, и не утвердят, рано еще. А вот ты молодец. Не сбил бы тогда Як-9 — он бы нам наделал делов.
…Самолет я действительно сбил. И был это Як-9.
Бомбили мы бронепоезд в районе Джанкоя. Пока искали его, видим, пикирует на передний край нашей пехоты группа Ю-88. Гареев, конечно, как всегда, не выдержал. Повел эскадрилью на них в атаку. Очень уж удобный момент был — только они начали выходить из пике, как мы обрушили на них свой огонь. Два самолета сбили, расстроили им боевой порядок и заставили уйти восвояси.
Потом нашли бронепоезд, сбросили бомбы и домой. Прошли линию фронта, смотрю, увязывается за нами «як» с красным коком. Самолет-то наш, да откуда, думаю? Вроде, не из охранения. Доложил Гарееву. Смотри, смотри, говорит.
Подошел он почти вплотную, не успел я и ахнуть, как он срезал наш штурмовик. Сразу у него хвостовое оперение загорелось и пошел он вниз. Ах, вы, думаю, сволочи, вот даже до какой нечестной игры дошли. Злость меня такая охватила, что не успел этот «як» отвернуться, как всадил я ему в борт очередь… Доложили мы, конечно, по начальству. В газетах тогда об этом писали, протест наше правительство заявило…
А теперь о Сарабузах. Аэродром этот находился на мысе Херсонес, и базировались на нем фашистские истребители прикрытия. Мы знали, что сюда гитлеровское командование ссылало проштрафившихся летчиков и ставило каждому из них условие — сбить десять советских самолетов. Тому, кто достигал этой цели, все прощалось, и он переводился из Крыма на любой участок фронта по выбору. Поэтому штрафники дрались не на жизнь, а на смерть, а если к этому добавить еще и то, что среди них было немало асов, то станет понятным, какую опасность представляли они для нас.
Вот на этот аэродром и вылетел наш полк накануне штурма Севастополя во второй половине дня. Маршрут был сложный. В расположении немецко-фашистских войск много зениток, и, зная места, где их особенно много, командир полка подполковник Тюленев вел группу, часто меняя направление и высоту.
Набрали мы высоту, идем клином. Солнце светит ярко, видимость отличная. Слева — море, ярко-синее, местами у берега зеленое, покрытое белыми барашками, справа — земля, топорщится горами и высотами, тоже ярко-зеленая от недавно распустившихся деревьев.
Только мы перешли линию фронта, как в воздухе появились бурые шапки разрывов. Ну, известно, первые залпы пристрелочные, опасаться их особенно нечего. Идем своим курсом. Вдруг слышу в шлемофоне доклады командиру группы:
— Внизу ходят истребители! Внизу истребители!
Потом еще:
— Над нами, высота примерно шесть тысяч, истребители!
— Наблюдать и докладывать! — приказывает командир полка и пока курса не меняет. И только когда зенитки стали класть разрывы уж очень близко, мы начали планировать. Скорость быстро нарастала. Я уже говорил, что на горизонтальном полете из нашей машины не выжать и 500 километров. А тут мы превысили уже всякую расчетную скорость. Чувствую, наш «ил» дрожит, как в лихорадке. Земля быстро приближается. Смотрю за истребителями и недоумеваю: почему не атакуют? Оказывается, хитрые бестии, они сопровождали нас до самого аэродрома, и только на подходе к цели стремительно понеслись в атаку. Одна группа сверху, другая — снизу. Только мы стали в круг и, штурмуя аэродром, сбросили первые бомбы, как в наш боевой порядок врезались «фокке-вульфы». Страшно было. Вижу, сбили один наш самолет, другой…
Истребители наши тотчас же ввязались в бой, но кутерьма тут такая получилась, что не разобрать, где наши, где ихние.
Смотрю я, как говорится, в оба глаза. Ведомым с нами, как всегда, идет Протчев. Вдруг вижу, атакует его снизу «фоккер». Протчев — вниз. Тогда «фоккер» развернулся и на нас.
— Слева сверху атакует истребитель! — кричу я Гарееву. — Круче вправо!
Гареев тотчас же сделал разворот. Ну, понятно, у нас скорость меньше и штурмовик может развернуться круче, а истребителю, при его огромной скорости, приходится делать радиус разворота гораздо больше. И, как правило, он проскакивает мимо. Поэтому на нас, воздушных стрелков, и возложена важнейшая обязанность информировать летчика о всех маневрах вражеского самолета, подсказывать, куда нужно отвернуть.