Метаморфозы

- Молчи! - И озирается. - Берегись вещей жены! Как бы язык беды на тебя не накликал!

- Ещё что! Что же - за женщина эта владычица и царица кабацкая?

- Ведьма и колдунья: власть имеет небо спустить, землю подвесить, ручьи сделать твёрдыми, горы расплавить, покойников вывести, богов низвести, звёзды загасить, Тартар осветить!

- Ну, тебя, опусти трагический занавес и сложи эту театральную ширму, говори-ка попросту.

- Хочешь о тьме её проделок послушать? Воспламенить к себе любовью жителей не только этой страны, но Индии, обеих Эфиопий, даже самых антихтонов - для неё пустяки, детские игрушки! Послушай, однако, что она сделала на глазах у многих.

Своего любовника, посмевшего полюбить другую женщину, единым словом она обратила в бобра, так как этот зверь, когда ему грозит опасность быть захваченным, спасается от погони, лишая себя детородных органов. Она надеялась, что и с тем случится нечто подобное за то, что свою любовь понёс на сторону. Соседнего кабатчика и, значит, конкурента, обратила в лягушку. И теперь этот старик, плавая в своей винной бочке, своих прежних посетителей из гущи кваканьем приглашает. Судейского, который против неё высказался, в барана обратила, и теперь тот так бараном и ведёт дела. Жена одного из её любовников позлословила как-то о ней, а сама была беременна - на вечную беременность осудила её, заключив чрево и остановив зародыш. Вот уже восемь лет, как эта бедняжечка, отягощена животом.

Это последнее злодеяние и зло, которое она многим продолжала причинять, наконец, возбудили всеобщее негодование, и было постановлено отомстить ей назавтра, побив камнями, но этот план она расстроила силой заклинаний. Эта кабатчица, совершив над ямой погребальные моления (как мне недавно в пьяном виде сказывала), с помощью тайного насилия над божествами, всех жителей заперла в их домах. Так что они два дня не могли ни замков сбить, ни выломать дверей, ни даже стен пробуравить, пока в один голос не возопили, клянясь, что не только не поднимут на неё руки, но придут к ней на помощь, если кто замыслит иное. На этих условиях она смилостивилась и освободила город. Что же касается зачинщика этой выдумки, то его она в глухую ночь, запертым, как он был, с домом перенесла за сто вёрст, в другой город, расположенный на вершине горы и поэтому лишённый воды. А так как тесно стоявшие жилища не давали места новому пришельцу, то, бросив дом перед городскими воротами, она удалилась.

 - Странные и ужасные вещи, Сократ, ты рассказываешь. Ты вогнал меня в беспокойство, даже в страх, я уже не сомнения ощущаю, а словно удары ножа, как бы та старушонка, воспользовавшись услугами какого-нибудь божества, не узнала нашего разговора. Ляжем-ка спать и, отдохнув, до света ещё уберёмся отсюда как можно дальше! - Я ещё продолжал свои убеждения, а Сократ уже спал и храпел, устав за день и выпив вина. Я же запираю комнату, проверяю засовы, приставляю кровать к дверям, чтобы загородить вход, и ложусь на неё. Сначала от страха я долго не сплю, потом, к третьей страже, глаза начинают смыкаться.

Только заснул, как двери были взломаны и сорваны с петель. Кровать от напора опрокидывается и меня, вывалившегося и лежащего на полу, собой прикрывает.

Тут я понял, что некоторым переживаниям от природы свойственно приводить к противоречащим им последствиям. Как частенько слёзы бывают от радости, так и я, превратившись из Аристомена в черепаху, в ужасе не мог удержаться от смеха. Пока, валяясь в грязи под прикрытием кровати, смотрю, что будет дальше, вижу двух пожилых женщин. Одна несёт зажжённую лампу, другая - губку и обнажённый меч, они останавливаются около спящего Сократа. Начала та, что с мечом:

- Вот, сестра Пантия, Эндимион, мой котик, что ночи и дни моими молодыми годочками наслаждался, кто мою любовь презирал и не только клеветой меня пятнал, но замыслил бегство. А я, значит, буду оплакивать одиночество! - А потом, протянув руку и показывая на меня Пантии, продолжила: - А вот советчик Аристомен, зачинщик бегства, что ни жив, ни мёртв на полу лежит, из-под кровати смотрит на всё это и думает безнаказанным за оскорбления, нанесённые мне, остаться! Но я позабочусь, чтобы он понёс наказание за вчерашнюю болтовню и за сегодняшнее любопытство!

 Я покрылся потом, внутренности затряслись, так что кровать от толчков на моей спине затанцевала. А Пантия сказала:

- Отчего нам, сестра, прежде не растерзать его, как вакханкам, или, связав по рукам и ногам, не оскопить?

На это Мероя (я отгадал её имя, так как описания Сократа и к ней подходили) сказала:

- Нет, его оставим в живых, чтобы было кому горстью земли покрыть тело этого несчастного.

И, повернув направо голову Сократа, она в левую сторону шеи ему до рукоятки погрузила меч и излившуюся кровь приняла в поднесённый к ране мех, так, чтобы ни одной капли не упало. Я это видел своими глазами. К тому же (для того, думаю, чтобы ничего не опустить в обряде жертвоприношения) Мероя, запустив правую руку до внутренностей в рану и покопавшись там, вынула сердце моего товарища. Его горло было рассечено ударом меча, и из раны вырвался хрип, и он испустил Дух. Затыкая эту рану губкой, Пантия сказала:

- Ну, ты, губка, бойся, рождённая в море, через реку переправляться!

После этого, отодвинув кровать и расставя над моим лицом ноги, они принялись мочиться, пока меня всего не залили мочой.

 Лишь только они переступили порог - двери встают в прежнее положение, петли заходили, брусья запоров вошли в косяки, задвижки вернулись на свои места. Я же остался на полу простёртый, залитый мочой.

- Что будет со мной, когда утром обнаружится этот зарезанный? Кто найдёт мои слова правдоподобными, хоть я и буду говорить правду? "Звал бы, скажут, на помощь, если ты, такой здоровенный, не мог справиться с женщиной! На твоих глазах режут человека, а ты молчишь! Почему же ты не погиб при разбое? Почему жестокость пощадила свидетеля преступления и доносчика? Но хоть ты и избег смерти, теперь присоединишься к товарищу".

Подобные мысли приходили мне в голову, а ночь близилась к утру. Наилучшим мне показалось до света выбраться и пуститься в путь, хоть ощупью. Беру свою сумку и, вставив в скважину ключ, стараюсь отодвинуть задвижку. Но двери, что ночью сами раскрывались, после долгой возни с ключом с трудом дали мне дорогу.

 Я закричал:

- Эй, есть тут кто-нибудь? Откройте мне калитку, хочу выйти до света!

Привратник, позади калитки на земле спавший, сказал спросонья:

- Разве ты не знаешь, что на дорогах разбойники попадаются! Как же ты ночью в путь пускаешься? Если у тебя такое преступление на совести, что ты умереть хочешь, так у нас-то головы не тыквы, чтобы из-за тебя умирать!

- Недолго - до света. К тому же что могут отнять разбойники у нищего путника? Разве ты не знаешь, что голого раздеть десяти силачами не удастся?

На это он, засыпая и повернувшись на другой бок, еле языком ворочая, сказал:

- Почём я знаю, может, ты зарезал своего товарища, с которым вчера вечером пришёл на ночлег, и думаешь спастись бегством?

При этих словах мне показалось, что земля до Тартара разверзлась, и пёс Цербер готов растерзать меня. Тогда я понял, что Мероя не из жалости меня пощадила и не зарезала, а от жестокости для креста сохранила.

И, вернувшись в комнату, я стал раздумывать, каким способом лишить себя жизни. Но так как судьба другого смертоносного орудия, кроме моей кровати, не предоставила, то я начал:

- Кроватка, дорогая моему сердцу, ты со мной столько несчастий претерпела, ты знаешь, что ночью свершилось, тебя одну я могу на суде назвать свидетельницей моей невиновности. Мне, в преисподнюю стремящемуся, облегчи туда дорогу! - И я отдираю от неё верёвку, которая на ней была натянута. Закинув и прикрепив её за край стропила, который выступал под окном, на другом конце делаю петлю, влезаю на кровать и надеваю петлю, всунув в неё голову. Но когда я оттолкнул ногой опору, верёвка обрывается, и я лечу сверху, обрушиваюсь на Сократа, который около меня лежал, и, падая, качусь с ним на землю.