Страница 16 из 20
В кубрике сначала тихо, потом все громче и громче зазвучали слова песни. Люди поднимались с коек, присоединяли свои голоса к поющим, и песня о суровой морской службе, о славных подвигах моряков-североморцев, набирая силу, рвалась из кубрика наверх, в кромешную тьму ночи, и уносилась бешеным ветром куда-то далеко-далеко, может быть, к родным берегам…
…Помощь пришла на третьи сутки. Ветер немного стих, но могучая грудь океана еще дышала крупной зыбью, и это не давало возможности подойти эсминцам к борту аварийного корабля. Тогда с одного из эсминцев на него подали толстый буксирный трос, соединивший оба корабля, и с помощью подвешенных к нему аварийных беседок стали снимать людей. Корабли сильно раскачивало, и временами тяжелый трос провисал до самой воды. Тогда беседки захлестывало волной, и моряков, промокших до нитки, в обледеневшей одежде поднимали на борт эсминца в почти бессознательном состоянии. Но как только они приходили в себя в теплом, сухом кубрике, тотчас же выбирались на верхнюю палубу, чтобы оказать помощь команде в спасении товарищей.
Когда переправились офицеры, на палубе эсминца появилась одинокая фигура. Это был главный боцман Василий Смирнов. В руках у него был чемодан. Видно было, что он мешает боцману: дважды волна накрывала главстаршину с головой, но, сколько ни кричали ему с борта, чтобы он бросил чемодан, Смирнов не обращал на это внимания.
— Тьфу! — не выдержал один из старшин, поднимавших на борт Смирнова, за которым волочился чемодан, привязанный штертом к поясу. — Жизнь свою спасаешь, а чемодан прицепил! И как это он тебя на дно не уволок? Что там у тебя, золото, что ли?
Смирнов посмотрел на старшину усталыми, измученными глазами и с усилием разжал губы.
— Погоди, браток! Сначала посмотри… — тихо проговорил боцман и бессильно поник головой.
Старшина, уже приготовившийся обрезать штерт, втащил чемодан на борт. Когда чемодан раскрыли, из него вывалилась полузахлебнувшаяся, обалдевшая собачонка. Это был Клоун — любимец всей команды.
Знакомый почерк
омандир тяжелой артиллерийской батареи старший лейтенант Осмоловский большую часть времени проводил на наблюдательном пункте. Его замполит, тоже старший лейтенант, носивший не совсем обычную фамилию — Шило, прочно обосновался на огневых позициях. Здесь было больше людей и для политработника открывалось широкое поле деятельности. Вероятно, так продолжалось бы и дальше, если бы не случай.
Как-то Федор Шило пришел на наблюдательный пункт в то время, когда командир батареи готовился стрелять. Конечно, Шило и раньше бывал здесь, но видеть, как стреляет командир батареи, ему не доводилось. Поэтому он попросил разрешения остаться.
— К артиллерийской культуре приобщиться хочешь, Федор Васильевич? Давай! Не возражаю, — сказал Осмоловский, не отрываясь от планшета, на котором готовил данные для стрельбы.
Командир батареи замолчал, углубившись в расчеты, и не видел того, как Шило покраснел и метнул на него острый, загоревшийся взгляд. Командир батареи и не подозревал, о чем думал в это время старший лейтенант. А думал он примерно так: «Ну какой же я, к черту, артиллерист, если, прослужив полгода, не могу шаг угломера от коэффициента удаления отличить. Замполит? Так что из этого? Разве можно быть замполитом, не зная как следует военного дела?» И он тут же решил заниматься, ругая себя за то, что не сделал этого раньше.
Между тем Осмоловский, худощавый, низкого роста, в туго перетянутой ремнем ладно сидевшей на нем шинели, с неизменным биноклем на груди, весь преобразился. Выражение лица его было праздничным, светло-голубые, даже белесоватые глаза, казалось, еще больше посветлели. Он уже подготовил данные и легкими шагами мерил считанные метры блиндажа, на ходу отдавая команды. При этом он совсем не пользовался блокнотом с записями.
Стрельба продолжалась всего несколько минут. И все это время Шило, как зачарованный, почти не отрывался от бинокля. Он слышал и раньше, что Осмоловский считался в части отличным «стрелкачом», как говорили артиллеристы. Но то, что он увидел, превзошло все его ожидания.
…Первый снаряд разорвался правее цели. Второй дал чистый недолет. Потом перелет. Вилка. Наконец, огонь всей батареей, начавшийся дружным залпом. В районе цели все заволокло бурым дымом, вверх вместе с комьями земли, словно спички, взлетели бревна. И когда дым рассеялся, на месте вражеского наблюдательного пункта зияла черным зевом дымящаяся яма. «Здорово все-таки, черт возьми! — вздохнул замполит. — Артиллерийская культура. Да, именно…»
…Собираясь на огневые позиции, он завернул в блиндаж Осмоловского. Старший лейтенант лежал на узкой, сбитой из досок койке, нещадно дымил папиросой и, щуря глаза, отмечал что-то красным карандашом в раскрытой книге. Отложив ее, он вопросительно посмотрел на замполита, спросил:
— Ну, когда теперь сюда, Федор Васильевич?
«Внешняя баллистика», — прочитал Шило на обложке и поспешно ответил:
— Если разрешите, завтра же. И начнем занятия.
— Какие занятия? — Осмоловский наморщил лоб. — Ах, да! Так ты это серьезно? Ну что ж, отлично. Все равно сидим в обороне, время есть. Давай тогда утром. Сможешь? Ну вот и договорились.
Прошел месяц. Ударили заморозки. Выпал первый снег и белой, слепящей глаза пеленой покрыл все вокруг. Проснувшись однажды утром, Осмоловский вышел из блиндажа и, улыбаясь, зажмурил глаза. На наблюдательном пункте, все еще не переставая улыбаться, Осмоловский молча выслушал доклад командира отделения разведки, и улыбка постепенно сползла с его губ. Доклад вернул его к суровой действительности. Была война, и ничего не изменилось оттого, что выпал этот первый снег, напомнивший ему детство, когда он по первому снегу катался на лыжах или коньках, играл с приятелями в снежки. Да и не долго радовало это яркое, ослепительное сияние. Началась обычная артиллерийско-минометная перестрелка, и на снежной скатерти одно за другим расползались уродливые темные пятна сгоревшей взрывчатки.
Осмоловский подошел к амбразуре и несколько минут внимательно смотрел вперед, что-то бормоча себе под нос. Два ориентира: один — угол пашни, другой — песчаный бугор, были засыпаны снегом и теперь ничем не отличались от окружавшей их местности. Осмоловский подумал, что надо бы выбрать другие, исправить схему ориентиров, но махнул рукой. «А ну его к черту! Обойдусь». И ушел в блиндаж. Посидел несколько минут у стола, полистал последний номер артиллерийского журнала. Потом лег на койку, закрыл глаза. Но едва стал засыпать, как где-то неподалеку загрохотали разрывы. Осмоловский вздрогнул и открыл глаза. Снаряды рвались беспрерывно, их удары сотрясали землю, как будто по ней часто били чем-то очень тяжелым. С перекрытия блиндажа тонкими струйками стекал сухой песок. «Четырехорудийная батарея! Калибр сто пять миллиметров», — определил Осмоловский и сел на койке. Зазвонил телефон. Осмоловский торопливо взял трубку и узнал голос командира дивизиона.
— Слушаюсь! Ясно! — кивая головой, быстро говорил он, нетерпеливо ерзая на койке. — Все понял! — Положив трубку, он схватил шинель и шапку и, на ходу одеваясь, выскочил из блиндажа.
На наблюдательном пункте он застал Шило, который теперь заходил сюда почти каждый день.
— Не хотел тебя будить, сказали, отдыхает, — протягивая руку, проговорил замполит, и на его смуглом лице появилась улыбка. — Куда это стреляют?
— В район штаба полка, — торопливо ответил Осмоловский. — Батарея номер семьдесят шесть, старая знакомая! Все на местах? — Он огляделся. — Понимаешь! — оживленно проговорил он, обращаясь к Шило. — Эту батарейку Курганов уже два дня давит, а она все стреляет. Артиллеристы! Ну, я ее сейчас разделаю…
Загремел залп. Другой, третий. Закончив огневой налет, Осмоловский прислушался.
— Не стреляет! — Он довольно потер руки. — Это тебе не Курганов! Ну что, Федор Васильевич, пойдем чай пить, что ли? Сейчас, вот только доложу командиру дивизиона.