Дело Арбогаста

Было девять тридцать утра. Ганс Арбогаст, изо всех сил стараясь сохранить хладнокровие, был, конечно же, крайне взволнован. Он плохо спал ночью и теперь с трудом выносил безмятежность, с которой Клейн сперва разложил бумаги, а затем достал термос, свинтил серебряный колпачок и налил себе в него зеленого чаю. За противоположным столом расселись и тоже разложили бумаги два представителя обвинения. В первом ряду, практически рядом с собою, Арбогаст увидел Фрица Сарразина; тот улыбнулся ему и кивнул. Вырядился он почему-то странно: в бежевый полотняный костюм, черную рубашку и красную бабочку, что было бы чересчур броско летом и выглядело просто нелепо в начале зимы. Рядом с писателем сидела Катя Лаванс. Арбогаст уставился на ее шерстяное платье с глубоким вырезом, под которое был надет салатного цвета банлон, и она ответила ему взглядом. Медленно смахнула прядку со лба и кивнула. Арбогаст сконфуженно отвел глаза.

Кое-кого из журналистов он вроде бы узнавал. То и дело они выкрикивали его имя и когда он смотрел на окликнувшего, фотографировали его. Полуослепший от вспышек, он с изумлением обнаружил в зале, прячем в одном из передних рядов, преподобного Каргеса. Арбогасту стало неприятно и страшновато. И как раз когда священник понял, что его заметили, и, покровительственно улыбнувшись тонкими губами, кивнул Арбогасту, словно желая ему удачи, Ганс заметил, как в переднем ряду, чуть в сторонке от скамей для публики, убирают с кресла табличку “Зарезервировано для представителя генеральной прокуратуры”.

Арбогаст наклонился к уху Клейна и прошептал, стараясь, чтобы его не услышали журналисты:

— Он здесь. Маул не преминул явиться.

Повернувшись, Ансгар Клейн увидел, как седовласый старец тяжело опускается в зарезервированное для него кресло, бросив на пол папку с документами. Патологоанатом обвел зал растерянным взглядом страдающего клинической дальнозоркостью человека, и Клейн заметил, что левая рука профессора дрожит, тогда как правая прочно покоится на коленях. Адвокат обрадовался, увидев двумя рядами дальше, прямо за патологоанатомом, Генрика Титца. Журналист “Шпигеля” щеголял в светло-бежевом кожаном пиджаке и чрезвычайно узком галстуке.

— Только не волнуйтесь, господин Арбогаст, — тихо сказал Клейн. Их все еще продолжали фотографировать.

— Вам-то что! А я бы с удовольствием отправил его в нокдаун.

— Вот уж ни в коем случае! Не хватало вам так сорваться! Процесс только начинается, и мне совершенно не нужны в завтрашних газетах ваши снимки с лицом, искаженным яростью. Так что, прошу вас, держитесь. О том, какой резонанс возник бы, если бы вы его на самом деле ударили, я и говорить не хочу. Вы меня поняли?

— Понял, — не глядя на адвоката, кивнул Арбогаст.

Клейн откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Он и сам был в ярости из-за особого статуса, явно предоставленного здесь профессору Маулу; он прикидывал, чего ради престарелый патологоанатом вообще сюда притащился. Клейн обеими руками вцепился в подкладку мантии. Под ней, как всегда в суде, на нем был черный костюм с белой сорочкой и белым галстуком. Ансгар Клейн понимал, что его сейчас фотографируют, понимал он и то, что является человеком тщеславным. Однако наплевать. Пусть судят о нем, как хотят. Тот факт, что он не сдался после отклонения первой надзорной жалобы, был сам по себе сенсационен с учетом того, что это дело не сулило и не приносило ему денег и что все эти годы защита сводилась единственно к тому, чтобы заполучить новые экспертизы и опровергнуть старые. И заставить остальных все-таки начать ловить мышей — и тоже задаром. А сейчас выявится, достаточно ли хороша проделанная им работа. Клейн постучал по серебряному колпачку с горьким чаем. Качества чая, независимо от его сорта и способа заварки, плохо сохраняются в термосе, и адвокат страдал от этого на каждом процессе, страдал все вновь и вновь. Хотя нельзя сказать, чтобы он нервничал. Как правило, он ездит на выездные сессии в одиночку. И ненавидит гостиничные номера. Сейчас начнется.

Сделав несколько глубоких вдохов и так и не открыв глаза, он наклонился к уху Арбогаста.

— А вам известно, что именно делает судебные заседания столь незабываемыми? — шепнул он и почувствовал, что Арбогаст в ответ покачал головой.

— Не предварительное, а полноценное слушание, которое сейчас начнется, держится на двух принципах: оно устное и оно прямое. Это значит, что все, имеющее значение, все, могущее повлиять на окончательный результат, должно быть сказано или зачитано здесь. Здесь и сейчас. Это похоже на театр, только тут не играют — все происходит на самом деле.

В эту минуту открылась одна из дверей за судейской кафедрой и в зал вошли судья и присяжные. Все встали. Арбогаст увидел, что Клейн тут же надел черный берет.

— А знаете, что здесь? — шепнул он, вставая, и показал Арбогасту серую картонку, запрятанную среди бумаг.

И вновь тот покачал головой.

— Кожаный ремешок, — ухмыльнувшись, сообщил адвокат. Арбогаст с изумлением посмотрел на него. Сейчас за судейской кафедрой стояли девять человек — трое судей в середине и шестеро присяжным по бокам. Судьи были в бархатных мантиях. Но вот у края кафедры появился кто-то десятый. Это был совсем молодой человек. Председательствующий подождал, пока в зале не наступит полная тишина; атмосфера ожидания стала еще напряженней, Арбогаст вновь занервничал.

— Доброе утро, — произнес судья, когда в зале воцарился порядок. Затем он огляделся по сторонам и сообщил журналистам, что фото- и киносъемка в зале должны закончиться, как только заседатели будут приведены к присяге.

— Существуют, — шептал меж тем адвокат, — две принципиально разные модели суда присяжных. В Америке присяжные в конце процесса совершенно самостоятельно выносят решение, виновен обвиняемый или нет. Да и судья всего лишь следит за соблюдением норм судопроизводства. Главную часть работы выполняют прокурор и адвокат. У нас дело обстоит по-другому. Суд выносит совместное решение, в формировании которого на равных участвуют присяжные заседатели и профессиональные судьи. И все имеют право вмешиваться в ход заседания, задавая вопросы.

Арбогаст кивнул, и оба они молча пронаблюдали за тем, как приводят к присяге заседателей. Все они были местные: столяр, трактирщик, бургомистр маленького пригорода, подмастерье, винодел и директор одного из грангатских предприятий средней руки. Ансгар Клейн внимательно всматривался в их лица, хотя и понимал, что эти люди наверняка не произнесут за весь процесс ни слова. Как всегда в начале процесса, он заранее предвкушал тот миг, когда судьи и присяжные удалятся в совещательную комнату. Для него, правда, этот миг порой оказывался самым неприятным. Как часто он был уверен в безоговорочной победе — и вдруг по каким-то загадочным для широкой публики соображениям выносили приговор нелепый и невозможный.

— А судей этих вы знаете? — шепотом спросил у него Арбогаст.

Клейн вновь нагнулся к уху своего подзащитного.

— Председательствует земельный судебный советник Хорст Линднер, второй по старшинству здешний судья. Строго говоря, дело должен был вести его начальник, но тот в последний момент струсил и сказался больным. Для Линднера это шанс обратить на себя внимание. А вам интересно, в чем заключается главная проблема нашего правосудия?

Арбогаст вновь кивнул.

— Проблема заключается в поле напряжения, которое возникает между вопросами и оценками. В Америке вопросы и оценки подчеркнуто разведены по разным углам, а у нас судья судит по ответам на вопросы, которые сам же и задает. То есть, как доказывает и ваше дело, суд срывается на наводящие вопросы.

Судья меж тем закончил приведение к присяге заседателей, и журналисты покинули помещение. Стало совсем тихо, и когда пространство между судейской трибуной, скамьями обвинения и защиты расчистилось, Арбогаст внезапно увидел в середине только что образовавшейся пустоты стул, с трех сторон обнесенный невысокой балюстрадой. Возле стула стоял низкий столик, а на нем — микрофон, кувшин с водой и стакан.