Страница 4 из 10
И когда Гитлеру придет конец — а судя по разговорам рабочих на фабрике, немцам на фронте худо, — Стонкусы вернут им доченьку живой и здоровой.
Лейя про себя вздыхала: только бы выжить…
Выжили. После почти двух лет в гетто и стольких же в концлагерях (они были в разных и ничего друг о друге не знали) они вернулись в город.
Первым вернулся Илья. Сразу после освобождения он и еще трое таких же доходяг, в тех же полосатых арестантских робах с лагерными номерами, решили сразу отправиться домой. То брели пешком, то какой-нибудь сердобольный крестьянин подвозил. Иные жители даже пускали их к себе переночевать. Но в основном ночевали в пустовавших хлевах или сараях, — хозяев, видно, немцы вывезли, а может, те от страха перед большевиками сами удрали вместе с отступающей немецкой армией.
Спутники Ильи, несмотря на усталость, допоздна предавались мечтам о жизни, которая их ждет дома. Илья молчал, потому что после побоев особо жесткого обершарфюрера Вернера стал сильно заикаться, но главное, оттого что в отличие от них, видевших свою будущую жизнь продолжением прежней, он свою не представлял без Лейи. Что хрупкая Лейя могла в аду концлагеря выжить, он не надеялся…
Сколько времени они добирались, Илья и сам не знал, — все эти дни и ночи слились во что-то очень долгое и трудное. Где и как перешли границу, понятия не имел. Даже не знал, была ли она.
Когда наконец дотащился до знакомого пригорода, он от волнения едва переставлял ноги, а по щекам вдруг потекли слезы: сейчас он увидит Анечку! Но оттого, что прохожие удивленно глазели на них, одетых в странные полосатые робы да еще по геттовской и лагерной привычке бредущих по мостовой, он понял, что ему нельзя в таком виде появляться у Стонкусов. Что он должен сперва зайти домой переодеться. Ведь когда их переселили в гетто, дома остался полный шкаф одежды.
Кивнув своим попутчикам и едва выговорив: «В д…д…добрый путь», — свернул на свою улицу. Если бы не уцелевшие кое-где дома, он бы ее не узнал. Кругом были одни руины. Неужели их дома тоже нет?
Переставлять ноги стало еще трудней. Но он брел. Там, за углом, их дом.
Уцелел! Из-за развалин вокруг дом выглядит непривычно высоким.
Кто эти люди, которые убирают обломки?
Вдруг ему показалось, что мужчина, согнувшийся под тяжестью носилок, на которых лежит какая-то глыба, — их сосед Тадас Повилюнас. Но подойти не решался. Ждал, пока, свалив глыбу в кузов грузовика с опущенными бортами, Тадас со своим напарником будут возвращаться.
Когда они приблизились, Илья все же поздоровался.
Тадас недоуменно посмотрел на него. Илья, от волнения еще больше заикаясь, назвал себя.
— Господи! — Тадас опустил на землю носилки и перекрестился.
— Вы?! А мы уже не чаяли вас дождаться. Моя Котрина даже спрашивала ксендза, можно ли молиться за упокой души некрещеного человека. А госпожа Лейя тоже жива?
— Н…н…не знаю.
— Товарищ бригадир, — обратился Тадас к какому-то мужчине, — я свои часы завтра отработаю. Сосед вернулся, можно сказать, с того света. — И, повернувшись к Илье: — Идемте, заглянем к нам.
— Я… сперва д…д…домой.
— Потом домой. Потом. Я пойду с вами. А пока — к нам, обрадуем мою жену.
Илья послушно побрел за ним.
Своей жене Котрине Тадас сказал:
— Порадуйся, господин Шерас вернулся. Можно сказать, с того света.
Она перекрестилась.
— Господи, а мы уже не надеялись.
— Я д…д…должен снять эту… — Илья жестом показал на свою лагерную робу. Чтобы меньше заикаться, он старался меньше говорить.
— Обязательно снимете это тряпье. Сейчас подберем что-нибудь.
— З…зачем подбирать? Д…дома есть, что одеть.
Тадас переглянулся с женой.
— Господин Шерас…
— К…какой я господин? Просто Илья.
— Хорошо. Господин Илья, вы только не расстраивайтесь. На улице не останетесь.
— П…почему на улице?
— Дело в том, что в вашей квартире живут другие люди.
— Как эт…то живут? К…кто их пустил?
— Немецкая власть. Много еврейских квартир тогда опустело, — вздохнула Котрина.
Чтобы больше ничего не объяснять, Тадас открыл дверцу шкафа, достал какой-то пиджак. Повертел в руках и вернул на место. Достал другой. И брюки.
— Наденьте. Пока будут широковаты. Но ничего, поправитесь. — И повернулся к жене: — Достань рубашку, ту, клетчатую. Она будет в самый раз.
— С…спасибо. М…можно, я сразу надену? — сказал Илья, не объясняя, что к Стонкусам не может явиться в лагерном. Да и Анечку напугает. — А эт…тот сожгу во дворе. Хочу, — он замялся, — в…видеть, как оно г…горит. Потом уйду.
— Можете не уходить. Вы нам не мешаете.
— Мне н…надо. Обязательно н…надо. — Но куда и зачем, объяснять не стал.
— Только сперва поешьте.
— Б…большое спасибо.
То, что он назвал лагерным тряпьем, горело долго, очень долго, словно нехотя. А когда пламя наконец проглотило номер, Илья оставил эту полосатую «униформу» дотлевать и вернулся к Тадасам, хотя ему и очень не терпелось пойти к Анечке.
— Долго же ваши шмотки горели, — удивился Тадас.
Котрина разлила борщ в три тарелки, Илье больше всех.
— Жаль, что забелить нечем.
А он и забыл, что борщ забеливают. И удивился, когда Котрина положила на стол целую буханку хлеба. Как он в лагере мечтал об этом — чтобы на столе лежала целая буханка, от которой можно отрезать толстые ломти.
Тадас отрезал три, каждому по одному. И одинаковые.
Илья откусывал от своего по маленькому кусочку, чтобы хватило на весь борщ.
Поблагодарив хозяев, заторопился уходить. Они тактично не спросили его куда. Но Тадас вдруг попросил его без него в свою (он даже запнулся) бывшую квартиру не ходить.
— Я н…не туда.
Оказавшись на улице, Илья вдруг почувствовал себя очень одиноким. Навстречу ему шли какие-то чужие люди. Он пытался утешать себя тем, что ведь и раньше, до войны, по улицам ходили незнакомые люди. Да, но тогда он чувствовал себя им ровней.
Свернув на улицу, где жили Стонкусы, Илья разволновался: сейчас он увидит Анечку! Узнает ли она его? Наверное, не узнает. Ведь тогда она была совсем маленькой! А прошло столько времени. И что с Лейей? При ликвидации гетто их разлучили. Говорили, что женщин увезли в другой лагерь. Хоть бы она там выжила…
Вдруг он остановился в испуге: куда заберет Анечку? Ведь в их квартире живут другие люди!
По лестнице поднимался с бьющимся сердцем. Жаль, что один. Знать бы, в каком лагере Лейя, расспросил бы кого-нибудь.
В дверь Стонкусов позвонил не сразу. Ждал, пока сердце перестанет колотиться. На звонок нажал робко. Даже показалось, что в квартире его никто не услышал. Но нет, кто-то идет к двери. Открывает!.. Но это почему-то не Стонкус, а какой-то незнакомый мужчина.
— Д…добрый день. Я… — Он замялся, не знал, как теперь сказать — к «господину» или к «товарищу». — К артисту С…стонкусу.
Мужчина ухмыльнулся.
— Для этого вам надо поехать в Германию.
— К…как в Германию? Их что, вывезли?
Мужчина опять ухмыльнулся.
— Может, и захватили с собой. А может, сам драпанул со своими хозяевами.
— К…какими хозяевами? Он же ар…артист. И жена его ар…артистка.
— А что, артисты не могут быть предателями? Короче, теперь эта квартира принадлежит мне.
За его спиной, на вешалке, Илья увидел шинель советского офицера. А новый хозяин уже взялся за ручку двери, чтобы закрыть ее.
— Меня удравшие в Германию не интересуют. И прошу больше сюда не приходить.
И закрыл дверь.
Илья так и остался стоять по ту сторону квартиры Стонкусов. Корил себя за то, что не объяснил офицеру, что Стонкус не сотрудничал с немцами. Наоборот, спас их дочку.
Но дверь была закрыта. А позвонить еще раз он не решился.
На обратном пути Илья едва не заблудился. Расстроенный, завернул на какую-то неизвестную, в развалинах, улочку. С нее повернул на другую, еще на одну, пока не увидел вдали верхушку знакомого костела, за которым их дом.