Тени

Тимофей с аптекарской точностью разделил содержимое пузырька на две равные порции, плеснув себе и девушке в стаканы. Они выпили и бросились на кровать, вытаращив глаза, как собаки, злобно заострившие внимание на жертве.

- Ну как, как, - завертелся, задрыгал руками и ногами Тимофей, - быстренько получилось, а, быстренько?

Елизавета Федоровна, протянув руки, поймала его раскрасневшееся, мячиком скачущее лицо. Они обнялись, тесно прижались друг к другу головами, соединили горячие щеки.

***

Лежали с закрытыми глазами в страшном мертвом ожидании. Наконец Тимофей поднял веки, взглянул на низкий потолок с давней побелкой и вечно юными пятнами грязи и угрюмо произнес:

- Да, не получилось.

- Почему? - глухо отозвалась Елизавета Федоровна, тоже открыла глаза и, слегка повернув голову, испытующе посмотрела на него. Но увидела только красную, поросшую недельной щетиной щеку, ухо с редкими, смешно загибающимися внутрь волосками и краешек влажного, воспаленного глаза.

- Что ж, опять вопрос.

- И не один, вопросов остается много.

- Выходит, это не яд. Продавцы обманули.

- А может, еще начнет действовать?

Тимофей сел, взял со стола пузырек и принюхался.

- Да это простая вода.

- Будь вода, мы бы сразу сообразили, - не уступала, цеплялась за обрывки распадающегося мифа девушка.

- А вот, однако, не сообразили, - резко возразил Тимофей и начал одеваться.

Стала она шипеть, что он ее обманул, подвел, заставил валять дурочку. Тимофей не слушал и тихо, отрешенно усмехался, глубоко в душе соображая, что подружка его только рада такому финалу их предприятия. За окном занимался, ликуя, летний рассвет. Елизавета Федоровна спустила босые ноги на пол, и когда одевавшийся Тимофей оказался рядом с ней, она внезапно резко дернула его за жидко кучерявившуюся на затылке прядку волос. От неожиданности и боли Тимофей тоненько проблеял, но и слова не сказал девушке в упрек, понимая, что она просто пожелала вложить в его голову ясное и твердое сознание вины. Он, и только он должен чувствовать себя униженным после всего, что с ними случилось. Однако Тимофей был сейчас готов терпеть много подобных унижений, лишь бы поскорее, оставив девушку позади, насладиться созерцанием открывающихся перед ним как бы новых просторов жизни.

- Попробуем какой-нибудь другой способ? - спросила она.

Тимофей медленно покачал головой, не признавая потребности вникать в ее планы на будущее.

- Нет, не сегодня. Другой способ - это, знаешь ли, в другой раз.

- Куда ты? - спросила Елизавета Федоровна, глядя, как он, уже одевшись, зачем-то притоптывает ногами в пол, словно с какой-то особой озабоченностью подгоняя туфли по форме ног.

- Пойду выпью чаю.

- Подожди меня.

Она быстро оделась, и они вышли в кухню. Тимофей поставил чайник на плиту.

- А что дальше? - Девушка села на стул и с въедливой вопросительностью уставилась на сообщника по незадавшейся кончине.

Тот стоял посреди кухни, сцепив пальцы и судорожно перебирая ими, словно играл на крошечной гармошке.

- Вернемся в город... Хотя бы и сегодня.

Елизавета Федоровна сказала:

- А разве ты не хочешь позаботиться об отце? Бедняга наверняка болен, и тебе лучше побыть с ним. Я бы на твоем месте поступила именно так. Неровен час...

Тимофей удивленно посмотрел на нее. Ему представлялось, что мыслит она чересчур правильно и благополучно. На его месте она поступила бы... А еще час назад ей и в голову не пришло бы сказать подобное. Может быть, он должен был позаботиться об отце прежде, чем хвататься за отраву. И если это было бы справедливо, почему же она тогда не подавала голос в защиту такой справедливости?

В эту минуту в кухне появился Иван Петрович. Минувшей ночью он часто просыпался и соображал что-то большое, грузно наваливающееся на его душу о жене, все делал пронзительные открытия, осваивал, словно бредя, какие-то прежде скрытые, а теперь сознательно всполошившиеся, требовательно застучавшие в его сердце возможности возвращения благоверной и своей последующей жизни с ней. Его странным образом округлившееся лицо сияло, и, не зная, как получше выразить переполнявшие его чувства, он только потирал с блаженной улыбкой руки.

Тимофей надолго задержал взгляд на его лице, которому идущее из души сияние прибавило бледности. И это тоже казалось странным. Вообще-то лицо старика выглядело чистеньким, опрятным и даже посвежевшим, но как-то слишком уж явно и несообразно заострился нос, превратившись не то в клювик, не то в крючок, за который - кто знает, не так ли? - бедолагу там внизу, этажом ниже, у входа в преисподнюю, подвешивали в гардеробной бытия. Тимофей подумал, что отец сошел с ума. Откуда столько ликования и торжества? Душа едва держится в теле, тело давно превратилось в потрескавшуюся скорлупку, в сморщенную оболочку, в полуистлевшие одежды, едва прикрывающие наготу бедной души. Ему бы висеть и висеть на вешалке, в покое и тепле, а он соскакивает и носится по земле, как оглашенный.

- Смирно висел бы, так тебя, глядишь, перенесли бы поближе к раю, - высказал Тимофей свою неуклюжую гиперболу.

Иван Петрович не расслышал этих слов. Он без затруднений преодолевал былую враждебность в отношениях с сыном и его наглой подругой, она уже растаяла без следа, старик не то чтобы больше не придавал ей значения, а не помнил о ней вовсе. Ведь эти двое были теперь в его глазах совсем другими людьми, в буквальном смысле слова новыми и фактически посторонними существами. Утренняя встреча в кухне, за чаем, только приумножила его вдохновение. Старика все трогало до глубины души, чайник на плите, кипяток, душистый чай в стаканах, трогало разное и с разных сторон, но одинаково сильно, и он не подозревал даже, что сын, мрачный визионер, видит его душу во всей ее скорбной и беспомощной неприкрытости.

- А теперь я вернусь, заново возьмусь, с новой силой войду в течение жизни, - начал Иван Петрович так, словно продолжил какой-то прежний, прерванный на самом интересном месте разговор; встряхивал он головой и размахивал руками. - Еще рано мне ставить точку, еще есть что сказать! Я жене письмо напишу.

- А мы не будем тебе мешать, - бесстрастно подхватил Тимофей. - Сегодня же уедем. Вот только попьем чаю, да и в дорогу. Правда, девонька?

- Правда, - как будто далеким эхом откликнулась Елизавета Федоровна. Она пальчиком указывала кому-то на стену, где плясали тени отца и сына.

- Попить хочется, папа, - сообщил Тимофей, с причмокиванием отхлебывая из чашки. - Душа горит.

- Это своего рода похмелье, - объяснил Иван Петрович.

- Дай соленого огурчика.

- Ты выпивал в эти дни. Было дело... Но что было, то прошло, и отныне все будет иначе. Я письмо напишу. Жене. Твоей матери, сын.

- Мы из-за этого письма задерживаться не станем.

- У меня и в мыслях не было вас задерживать.

- Мы здесь вволю распотешились, - сказала девушка.

Тимофей усмехнулся:

- Под конец даже маленько подустали от собственной необузданности.

- А теперь, получается, - Елизавета Федоровна нехорошо взглянула на отца и сына, - и такой хрени, как соленый огурчик, ни от кого не добьешься.

- Вы свое дело сделали, - сказал Иван Петрович, - вы зарядили меня положительной энергией. Надолго хватит! А так-то, если разобраться, у вас своя жизнь, в которую у меня нет ни права, ни желания вмешиваться.

А, подумала Елизавета Федоровна, старичок-то, похоже, похитил у нас частицу божественного огня. Унес искорку.

Но старик не чувствовал себя вором, скорее Прометеем, которого оправдают люди, даже если сурово осудят боги. Жизнь выше и мудрее всяких предрассудков, и она сама подтолкнула его навстречу спасению. А спасши себя - от уныния, от дряхлости, от духовного бессилия - он, высекая могучее письменное слово, спасет и заблудшую душу жены.

***