Страница 9 из 16
– Сыграй для меня.
Киллер кивнул и взял инструмент, а Прогонини отошел, совсем недалеко, к свободному столику у дверей.
– А в кустах так кстати оказался рояль, – радостно прокомментировал Ромка, которого было почти не видно из-за очередного ледяного компресса на носу, зато отлично слышно: к благородному рязанскому профилю, удачно не подпорченному медведем-Димоном, прилагался истинно шаляпинский бас.
– Оркестр, – подмигнул Леон, неожиданно проказливо, для такой-то мрачной физии.
Посерьезнел, погладил ладонью гриф, поморщился, подкрутил колок и закинул ногу на ногу. Тронул струны, бережно и уверенно, но как-то… слишком естественно, что ли. Не так, как Дон трогал кистью холст, и не как Маринка – свое фортепиано. Скорее, будто себя потрогал. Ну, как ухо почесал, точно зная, что и как делать и как гитара на это откликнется. И откликнулась же! Совсем не похоже на скрежет и стон под пальцами Прогонини. Сонно мурлыкнула, вздохнула… Ойкнула, когда он щипнул струну.
Леон в ответ задумчиво-ласково улыбнулся, снова погладил струны.
«Под небом голубым…» – запел он через два такта, только на итальянском, глядя почему-то на Дона, и в глазах его снова бушевала снежная Валгалла, кружила и затягивала… Во вьюжной белизне мелькнули и пропали лица одноклассников, стены кофейни, а еще через миг лицо обожгло солнцем, а вокруг заговорили по-итальянски, как на пятничном флорентийском базаре, и резко запахло морем, нагретым камнем, рыбой, лошадьми, свежей фокаччей и мочеными оливками, и лица отчетливо коснулся раскаленный воздух…
– Что с вами, синьор? – спросил надтреснутый старческий голос, а Дон в ответ закашлялся, надрывно и болезненно, и так и не смог ответить, что он пришел слушать музыкантов и искать свою потерю, но опять не нашел, а без нее – никак!..
Кашель прошел, как начался, внезапно, на языке опять появилась сладость мороженого, последним исчез запах рыбы – сменился на пряный кофейный аромат. Осталось только странное ощущение правильности, словно там, во сне, он все же нашел свою таинственную потерю.
Леон уже молчал, и гитары у него в руках не было, и Прогонини куда-то делся. Класс тоже молчал, даже пролетарии.
Первой шевельнулась Янка.
– А я знаю, что ты играл, – сказала тихо. – Это же канцона Франческо да Милано, да?
– Это Гребенщиков![21] – с чувством собственного превосходства буркнул кто-то из бешек.
Леон насмешливо изогнул бровь в сторону голоса, а Янке кивнул и улыбнулся.
Дон тоже хотел сказать, что Янка права, но голос не слушался, словно он в самом деле только что кашлем содрал горло. И сердце колотилось как бешеное. В точности как после ночных кошмаров.
– Я читала одну легенду, – продолжила Янка так же тихо. – Хотите, расскажу?
Семья Альфа хотела, потому что знала: Янка прирожденный рассказчик, а бывшие пролетарии присоединились ради поддержания компании.
Одному Дону было все равно. Он все еще не отошел от глюка, слишком явственного, чтобы списать на впечатлительную натуру художника и музыкальный талант Киллера. Тем более что Флоренция и безнадежный поиск снились ему и раньше. Но не так же, не среди бела дня!
Тем временем Янка глубоко вдохнула и начала рассказ.
– …Жил был давным-давно во Флоренции великий мастер. Был он и скульптор, и ювелир, и музыкант, и воин – всеми талантами сверх меры одарен, и не было ему равных во всей Италии…
– …и звали его Доном Десятого «А», – тем же тоном, но совсем тихо добавил Ришелье.
Дон через силу улыбнулся и показал ему кулак.
Янка сделала вид, что не услышала, и продолжила:
– На свою беду знал мастер, что не найдется ему соперника, всех он превзошел в мастерстве. Одолела его тоска: раз всех превзошел, так и стремиться больше некуда. Стал он топить тоску в вине, выплескивать на буйных праздниках, поединки устраивал, не за оскорбление даже, за косой взгляд.
«И что порося не купил? Или Поца себе не завел?» – постаравшись отрешиться от глюков, подумал Дон, но как-то без огонька. Он прекрасно знал, что за легенду рассказывает Янка. Этой легендой и вообще этой личностью Филька ему весь мозг проела. Из-за нее и сны. И глюки тоже.
– Так бы, наверное, он и жил, – продолжала Янка, – если б не шепнул ему кто-то на одном из праздников, что самый главный ему соперник – он сам и есть. Загорелся мастер, решил себя самого превзойти и создать нечто такое, что никогда не создавали до него и после не повторят. Заперся он в своей мастерской, никого туда не пускал и сам за порог не выходил. Несколько лет провел так, а после вышел, явился к самому герцогу во дворец и показал всем лютню…
– Не лютню, а гитару, – почти неслышно буркнул Киллер, до того сидевший с вежливо-заинтересованным видом.
Дон глянул на него искоса: любопытно, Киллер тоже интересуется итальянскими мастерами? Или лично синьором Бенвенуто Челлини? Хотя дурацкая мысль. Филька же взяла его в класс Альфа, значит, не просто интересуется, а разбирается.
– Лютню! – настойчиво повторила Янка, всегда ревниво относившаяся к аутентичности своих историй. – Удалась мастеру задумка, превзошел он себя. Равных его лютне по красоте не было. Да еще пела его лютня как живая, девичьим голосом. С того дня не стало мастеру покоя, уж очень лютня его герцогу приглянулась. И не ему одному. Просили мастера продать лютню, любые деньги предлагали, только мастер всем отказывал. Но ведь если человек сильно чего-то захочет, то ни перед чем не остановится. Украли у мастера лютню. С того дня заболел мастер, стал чахнуть, а вскоре умер.
«…всего три месяца прожил без нее. Искал по всей Италии, нанимал воров, растратил на поиски все, что у него было, сам ходил по площадям в надежде услышать свою гитару, – параллельно звучал у Дона в голове голос Фильки. – Умер бы от чахотки, если бы…»
– …а лютню вор преподнес одному графу. У графа сын был, наследник. Заболел он этой лютней, забыл и друзей, и дам, и праздники, только на лютне играл, песни слагал. Граф радовался поначалу, но время шло, надо было наследнику в дела графства вникать, а он – ни в какую. Тогда отец отправил его в университет, а лютню с собой взять не позволил. Юноша уехал, с отцом не поспоришь. Только все ему стало не мило, тосковал он, рвался домой. А как-то раз услышал на каком-то празднике лютниста, и помутилось у него в голове. Показалось ему, будто маэстро на его лютне играет! А лютня в его руках не поет – плачет и кричит. В ярость пришел юноша. Подкараулил маэстро и убил. И только схватив лютню, увидел, что не та, и разбил ее.
– Как романтично, – вздохнул кто-то из девчонок.
«Романтичный маньяк и убийца», – про себя хмыкнул Дон, старательно не думая о Флоренции, рыбном базаре и раздирающем грудь кашле. Это всего лишь фантазии. Слишком впечатлительная артистическая натура. Пройдет. Хотя романтичного маньяка, убийцу и вора Дон бы своими руками закопал. И для надежности – осиной пришпилил. Осиновый дрын в сердце – исключительно надежный способ борьбы с маньяками.
Янка тоже глянула на девчонку, – кажется, это была Лизка, – сердито и добавила:
– …а потом по всей Европе находили трупы лютнистов и разбитые в щепу лютни. – Отвернулась от Лизки, перевела дыхание и вернулась к тону летописца Нестора: – Через несколько лет вернулся юноша домой, забрал лютню и ушел. Стал он великим музыкантом, послушать его со всей Европы ехали. А когда умер музыкант, завещал он, чтобы лютню его с ним похоронили. Чтоб ничьи руки больше ее не коснулись. Только граф-отец сына не простил, не дал выполнить его последнюю волю. Забрал он лютню и увез в свой замок, а детям и внукам накрепко запретил к проклятому инструменту прикасаться. И чтобы лучше выполняли его наказ, снял с лютни струны и распродал по одной…
А Дону вспомнилось, как он с полгода назад видел в Интернете новость: странное ограбление частного замка-музея в Лиможе, убит охранник, сигнализация не сработала, видеоаппаратура сломалась, грабители не взяли ничего, только разбили гитару эпохи Ренессанса. Злоумышленника, разумеется, не нашли.
21
Есть некоторая вероятность, что ошибаются оба, так как в сборниках произведений Франческо Кановы да Милано ни одной канцоны не значится. Не исключено, что В. Вавилов просто приписал собственное сочинение покойному, а потому безответному Канове. Это ж какая реклама! С другой стороны, возможно, канцону просто скрыли из зависти музыковеды. – Прим. авт.