Страница 20 из 27
Предполагалось, что слабо защищенным от враждебных сил ребенок в зыбке оставался до прорастания у него первого зуба (Там же, д. 628, л. 68). В норме зубы прорезались в период от 6 до 9 месяцев. Рождение же ребенка с уже прорезавшимися зубами рассматривалось как не вполне счастливое предзнаменование. Верили, что такой ребенок вырастет «злым», что ему нелегко будет вступить в брак. Процесс прорезания зубов всегда был болезненным, дети плакали, у них поднималась температура, а обычные знахарские способы успокоения от плача не помогали. Наличие прорезающегося зуба определяли визуально или на слух. В последнем случае ребенку в рот клали металлическую ложку: если зацокает зубом о ложку, значит, зуб действительно режется (Там же, д. 628, л. 67). Чтобы справиться с детским криком в период прорезывания первого зуба, младенца носили заговаривать в жаркую баню или заговаривали в доме у печи с горячими углями. На раскаленные угли брызгали трижды водой, приговаривая: «Как быстро вода на углях отшипела, так быстро бы зубы прорезались», – после чего смазывали десны грудным молоком матери (Там же, д. 404, л. 182–183). Домашние, узнав, что у ребенка прорезался первый зуб, устраивали небольшой торжественный ужин, на который приглашали крестных родителей и ближних родственников. Приходить без подарка на этот праздник не полагалось, но подарком мог быть только «серебреный» рубль или «серебреные деньги» от одного до трех гривенников (от 15 до 45 копеек). В наши дни на первый зуб приносят любые подарки, металлические рубли дарят лишь в память былой традиции (То же, л. 187).
Чтобы ребенок быстрее развивался, с ним надо было чаще играть, говорить. Времени для общения с младенцем у матери в старину часто не хватало. В какой-то степени это компенсировалось исполнением колыбельных песен при укачивании в зыбке. Колыбельные песни в просторечии звались «байки-побайки». Ритмическое пение способствовало усыплению младенцев, а тексты некоторых колыбельных песен содержали элементы магии. Они обнаруживаются, например, в самой распространенной по всему Русскому Северу колыбельной «Котенька-коток». В Водлозерье она звучала так:
Кот выступал в роли некого мифического существа, приносящего сон и рост издалёка. Таким образом, «котенька-коток» есть существо того же порядка, что и Сон, Дрема или Угомон (Мартынова, 1975; Виноградова, 1988; Лойтер, 1991), которые выступают антагонистами ночным Плаксам или Криксам. Колыбельных песен исследователями из Института ЯЛИ КарНЦ РАН в Водлозере было записано более десятка (НАКНЦ, ф. 1, оп. 1, колл. 133/25; ФА ИЯЛИ, № 3292/23, 3293/40 и др.). Среди колыбельных песен водлозеров имелись и такие, в которых звучали пожелания смерти младенцу (НАКНЦ, ф. 1, оп.1, колл. 73/179). О магической сути таких колыбельных песен автор однажды уже высказывался (Логинов, 1993б, с. 77–78). В наши дни записывать данный песенный жанр удается редко. Старухи нынче нечасто нянчат своих внуков и правнуков, поскольку чаще всего живут одиноко или с немолодыми бездетными сыновьями. Они уже основательно забыли, что когда-то пели младенцам. Молодые мамы поют детям любые эстрадные песни с медленным музыкальным темпом. Из старинного репертуара в наши дни записываются обрывки колыбельных песен, вроде: «Кыш, кыш, кыш, что ты не спишь, из-под печки бежит мышь, ладит Люсеньку съисть» (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 628, л. 59).
Общение с малышом посредством колыбельных песен ускоряло развитие младенца, но влияние это не было решающим. В старину в возрасте девяти месяцев дети часто не могли еще поднимать самостоятельно голову в лежащем положении. Даже наиболее развитых детей водлозеры начинали усаживать в зыбке только после сорока недель, т. е. девяти месяцев (Там же, д. 628, л. 68). Нынешние дети, особенно девочки, в девятимесячном возрасте часто уже начинают ходить. После того как младенец начинал ползать, родным приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы не наступить на него, а также чтобы не переступить через малыша. Считалось, что ребенок останется малорослым, если через него будут часто переступать.
Ходить в старину дети начинали поздно, в возрасте около года (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 404, л. 196). Учили ходить детей в специальных «ходунках». Для их изготовления брали кусок широкой доски, длиною до 80 см, прорубали в доске круглое отверстие, чтобы в него легко проходил младенец, и укрепляли в четыре небольших отверстия по углам доски круглые ножки (высотой около 50 см) под углом примерно 80 градусов. Нижние концы ножек крепили попарно в двух полозах, с загнутыми спереди и сзади концами, чтобы они не зацеплялись за неровности пола. Иногда отверстие для помещения ребенка в ходунки обвивали полоской холста, чтобы младенцу не было больно при ударах грудью о доску. На краю ходунков привязывали блестящий предмет, обычно оловянную ложку. Ребенок, пытаясь достать игрушку, делал шаг вперед, от чего ходунки тоже двигались вперед. Этот процесс быстро заинтересовывал младенца. Передвижение в вертикальном положении начинало доставлять ему удовольствие. От ходьбы в ходунках до самостоятельного хождения оставалось сделать еще одно усилие – преодолеть страх и начать самостоятельно ходить. К этому шагу ребенка, как и в наши дни, провоцировали. Кто-нибудь из родных поддерживал его на полу в вертикальном положении, а второй с небольшого расстояния манил к себе на руки. Если ребенок делал самостоятельный шаг, не опускаясь на четвереньки, мать или ее свекровь тут же хватала нож и лезвием (а без ножа – ногтем безымянного пальца правой руки) сзади чертила по полу косые кресты, приговаривая: «Страсть (вариант – страх) рублю, страсть рублю, страсть рублю» (Там же, л. 183). На магическом уровне это означало рассечение невидимых пут, которые мешали ребенку начать ходить самостоятельно.
В старину, чтобы помочь ребенку, изредка исполнялось магическое действие, несколько отличное от вышеописанного. Как только ребенок делал первый шаг, мать подхватывала его под мышки полотенцем и помогала совершить путь в вертикальном положении от порога до лавки (Там же, д. 490, л. 65; д. 491, л. 66). Кресты по полу позади младенца при этом могли и не чертить. Видимо, надеялись на магию полотенца, отождествляемого в традиционном сознании с дорогой. В обряде использовалось не любое полотенце, а только с вышитыми концами. Его мать откладывала в короб при рождении девочки как початок ее будущего приданого.
Когда дети начинали ходить, им запрещали садиться на порог («не вырастут», «не женятся», «замуж не выйдут»), а также проходить под столом («не вырастут, маленькими останутся» – Там же, д. 628, л. 80–81). В старину иногда было принято на Первую троицу после того, как младенец научится ходить, сажать березку напротив окон. Сажали ее старательно. Могли даже подложить в посадочную яму ведро навоза. Притоптав землю вокруг только что посаженного деревца, поливали под корень воду и приговаривали: «Как это деревце растет, так и мое дитятко (имярек) растет» (То же, л. 81). В экспедициях у южных карелов, а также у русских в северном Прибелозерье автор записывал, что дерево на имя ребенка высаживалось не на Троицу, а по достижению младенцем годовалого возраста. Везде, где имел место этот обычай, «именное» дерево охраняли, чтобы кто-то случайно не поломал. Считалось, что судьба человека, на имя которого посажена береза, и судьба этой березы с момента посадки связаны между собой на мистическом уровне. Верили, что гибель дерева у родного дома вызовет гибель человека, и наоборот. Собственноручно члены семьи такое дерево никогда не рубили. Новый хозяин дома, если желал, мог вырубить все эти деревья у себя под окном, но это уже, по народным поверьям, никак не сказывалось на судьбе тех, на чьи имена они высаживались.