Страница 2 из 58
Вхожу в его кабинет. «Что с Горбачевым?». «Да все было нормально, — отвечает Ревенко. — Я с ним вчера утром разговаривал. Если что и есть, так только радикулит. Да и го его уже подлечили. Собирался возвращаться в Москву. Даже самолет заказал».
От Ревенко прямиком на второй этаж к вице-президенту Геннадию Янаеву. Он сам на себя был не похож: чрезвычайно нервозный, под глазами — черные круги, на руках — экзема. Не переставая, ходил по кабинету, непрерывно курил. «Что с Горбачевым? — спрашиваю. — Что, в конце концов, происходит? Ведь это же авантюра чистой воды!» «Вадим, — отвечает Янаев, — меня в четыре ночи с постели подняли, привезли сюда, два часа уговаривали, и я согласился, все подписал. Горбачев в полной прострации, ничего не понимает, он не в состоянии собой управлять. Они были у него накануне. Так что надо принимать управление на себя. И это правильно».
Всех объяснений вице-президента я уже сейчас не упомню, однако одна его фраза врезалась в память: «Горбачев — полный трибунал». От этих слов меня передернуло. Не понял, переспросил: «В каком смысле — трибунал?» — «Ну, полная прострация, он себя совсем не контролирует, не осознает что делает».
Я сказал ему, что не верю. Горбачев здоров. Это только что подтвердил Ревенко. Встав, я направился к двери. Янаев — следом. «Постой, — говорит, — не уходи». — «Нет, я в эти игры не играю».
Вернувшись в свой кабинет, написал на имя Янаева заявление об отставке. «В связи с несогласием с антиконституционным отстранением от власти Президента СССР, — говорилось в нем, — не считаю возможным исполнять обязанности члена Совета безопасности. Прошу принять это к сведению». Мой секретарь, Саша Дворядкин, отнес заявление в приемную вице-президента.
Рабочий день девятнадцатого прошел как-то бестолково. Изучал документы самозваного комитета, разговаривал по телефону, по телефону же давал интервью. Вместе с Сашей очистили сейф, перебрал документы, что-то порвал, что-то приготовил к сдаче.
Я не исключал, что меня могли арестовать.
Но с самого начала путча я ни на минуту не сомневался в том, что заговорщики действуют незаконно. Объявление ГКЧП и чрезвычайного положения антиконституционно. Я не верил, что Горбачев болен. Ведь если и вправду что-то случилось, где официальное заключение врачей? Это же элементарно. А тут — сплошная галиматья. Вчера еще Президент был здоров, а сегодня он уже «в прострации». И сообщают об этом не врачи, а некий ГКЧП. Единственное, чего я в те часы опасался, так это насилия над Михаилом Сергеевичем. Ведь если заговорщики пустились на крайние меры, значит, в оправдание своих действий они могут отойти и на то, чтобы сделать Горбачева действительно «больным».
Не скрою, что лично я находился в определенной растерянности. Одно дело осудить. А что делать? Я не представлял себе, как далеко могли пойти заговорщики. Судя по их заявлениям, они были настроены весьма решительно. И что же — звать людей на улицы, где уже вовсю разворачивались танковые колонны? Мне это представлялось опасным, чреватым кровопролитием. Бастовать, когда уборочная в разгаре? Что в итоге?
Но к вечеру настроение изменилось. Обстановка в стране накалялась. Судьба Президента страны была до сих пор неизвестна. На мои неоднократные попытки связаться с ним по спецсвязи звучал один ответ: «Связь на повреждении». Позвонил Крючкову: «Как связаться с Президентом?» Он отвечает очень вежливо, вкрадчиво, как будто бы знает абсолютную истину: «Не волнуйтесь. Сейчас нельзя. Михаил Сергеевич болен, но скоро все будет хорошо и Вы сможете с ним поговорить…»
Стало известно, что блокировано телевидение, радио, информационные агентства. Запрещены многие средства массовой информации. Откликнувшись на призыв российского руководства, тысячи москвичей шли к зданию российского парламента, чтобы защитить демократию, отстоять свободу. Вокруг «Белого дома» возводились баррикады.
Решение о роспуске Совета безопасности было неконституционным. А что же я? Ушел — и все? Что-то не так. Решил выступать как член Совета безопасности, не признавая постановления о приостановлении его деятельности.
На следующий день, лишь только пришел в Кремль, написал новое заявление Янаеву. «Вчера утром я информировал Вас о невозможности исполнения обязанностей члена Совета безопасности в связи с несогласием антиконституционного смещения с поста Президента СССР М. С. Горбачева. Насколько я понимаю, это заявление сегодня уже не имеет смысла, после того как группа лиц, образовавших ГКЧП СССР, приостановила деятельность Совета безопасности.
Мне представляется, Вы прекрасно осознаете неконституционность этого, как, впрочем, и других постановлений этого неконституционного органа, на который «советское руководство» возложило управление страной.
Как и прежде, я не намерен и не имею права участвовать в антиконституционных действиях вновь созданных органов и не могу признать законным «приостановление» ими деятельности законных структур. У меня не остается иной возможности, кроме как просить Вас употребить свое влияние для того, чтобы начатый 18 августа государственный переворот не привел к кровопролитию и массовым жертвам. Пока не поздно, надо одуматься и не заходить слишком далеко. Первое, что надо сделать, вернуть войска в казармы и освободить М. С. Горбачева. У Вас есть еще исторический шанс, и Вы не должны его упускать».
Отправив это свое заявление через секретариат Янаева, пошел в кабинет к Примакову. Он был у себя не один. Тут же находился президент Научно-промышленного союза Аркадий Вольский. Я предложил выступить с совместным заявлением по поводу событий и передать его по каналам ТАСС. Обсуждали, как это лучше сделать. И вдруг Примаков говорит: «Давайте, пусть лучше каждый выступит со своим собственным заявлением». Мне это, честно говоря, показалось несколько странным, и я ушел из его кабинета, даже не простившись. По всей видимости, на Примакова мой уход произвел какое-то впечатление. Через несколько минут он появился у меня вместе с Вольским с готовым текстом нашего совместного заявления: «Считаем антиконституционным введение чрезвычайного положения и передачу власти в стране группе лиц. По имеющимся у нас данным, Президент СССР М. С. Горбачев здоров. Ответственность, лежащая на нас, как на членах Совета безопасности, обязывает потребовать незамедлительно вывести с улиц городов бронетехнику, сделать все, чтобы не допустить кровопролития. Мы также требуем гарантировать личную безопасность М. С. Горбачева, дать возможность ему незамедлительно выступить публично».
Прежде чем передать заявление средствам массовой информации, решили связаться с Александром Бессмертных. Ведь если под текстом заявления будет стоять еще и подпись министра иностранных дел, полагали мы, это придаст ему большую значимость. Прямо из моего кабинета Примаков разыскал Бессмертных. «Саша, — говорит, — вот мы тут с Бакатиным такое заявление написали. Давай я его тебе прочитаю… Как ты на это дело смотришь?» Бессмертных, сославшись на то, что необходимо осуществлять преемственность внешнеполитического курса страны, сказал, что ему не следует подписывать этого. Решили передавать заявление за двумя подписями. Примаков позвонил в ТАСС, но ему ответили, что подобного рода документ сейчас передать вряд ли получится. Тогда Вольский забрал бумагу и сказал, что распространит по каналам Интерфакса. Через несколько часов наше заявление уже передавали по радио.
Вечером позвонил из «Белого дома» Николай Столяров, председатель комиссии партконтроля ЦК КП РСФСР. «Вадим Викторович, — сказал он мне, — я говорю из кабинета Руцкого. Александр Владимирович просит Вас как-то повлиять на маршала Язова. Нам известно, что войска готовятся к штурму здания российского парламента. Попытайтесь уговорить министра обороны не делать этого. У нас тут люди вооружены. Может пролиться много крови». Я пообещал выполнить просьбу вице-президента России и тут же набрал номер телефона маршала Язова. Он был у себя в кабинете. «Дмитрий Тимофеевич, — говорю, — ваши десантники намерены штурмовать «Белый дом». Прошу Вас отказаться от этого». «Вадим Викторович, — отвечает Язов, — мы с Вами давно знакомы. Неужели Вы думаете, что я позволю десантникам штурмовать «Белый дом»? Я гарантирую: никакого штурма не будет».