Страница 3 из 72
В полумраке Сильверман был похож на труп. Его тёмно-серый костюм, хоть и был хорошо скроен, болтался на его похожем на скелет теле, а мерцающие свечи отбрасывали на его осунувшемся лице контрастные тени. Когда он заговорил, его голос был похож на шорох листьев на ветру.
— Проходите, мистер Эддисон, проходите.
На его лице не было ни следа удивления нашему приходу, отчего возникало чувство, что он нас ждал. Встав из-за стола, он направился к нам, и его лицо исказила жуткая гримаса, которая, по-видимому, была попыткой улыбнуться. Мы обменялись рукопожатиями, и у меня было такое чувство, словно я сжимаю пальцами пучок веток. Я постарался не сжимать руку слишком сильно.
— Простите, что побеспокоил вас, Сильверман, да ещё и в такое позднее время, — я поймал себя на том, что нервно переминаюсь с ноги на ногу, словно непослушный школьник, которого отправили в кабинет директора.
— Ну что вы, мистер Эддисон. Я, как вы знаете, навечно у вас в долгу. Никогда не стесняйтесь навещать меня, если мой дар может сослужить вам службу, — он направил свой холодный, как сталь, взгляд на моего спутника. — А теперь, не представите ли вы нас?
— Ну, я бы с удовольствием, — ответил я, — но вы, видимо, уже и так знаете суть нашей проблемы. Дело в том, что я сам не знаю, кто это такой, да и он тоже не знает. Видите ли, он…
— Потерял память! Понятно, понятно.
— Да, он обратился ко мне за помощью, и я подумал, что, быть может, вы сможете что-нибудь о нём узнать. Я помню, как вы когда-то взяли часы одного человека, и…
— Смог узнать где он их купил и какая его постигла участь?
— Да, именно.
— Психометрия! — мой клиент так давно молчал, что его возглас застал меня врасплох. — Вы говорите о психометрии, верно? Да, она может помочь, — он пожимал руку Сильверману гораздо энергичнее, чем я, и внимательно его рассматривал. — Чрезвычайно важно выяснить, что со мной происходило после прибытия в этот город. Вы должны помочь мне вспомнить!
На лице Сильвермана снова появилась его жуткая, как у трупа, улыбка:
— Что же, я постараюсь, сэр.
Освободившись от рукопожатия незнакомца, он провёл нас к круглому столику. По указанию хозяина, Рамон взял у меня шляпу и плащ и поспешил уйти, словно не желая видеть то, что будет происходить дальше. Мы расселись по трём обитым кожей креслам (которые, как мне кажется сейчас, были заранее расставлены в ожидании нашего прибытия) и Сильверман снова обратился к моему спутнику:
— А теперь, сэр, не найдётся ли у вас одного или двух предметов, которые для вас важны либо по каким-то причинам очень дороги, и которые я мог бы рассмотреть?
Я с трудом сдерживал ухмылку, когда незнакомец встал и повторил свой номер, который уже демонстрировал в моём кабинете: запустил руки в карманы и начал выкладывать груду барахла, включая вещи, которые — я был готов поклясться — в первый раз он не вынимал. Он вывалил всё это на стол перед нами и уселся, с лицом, исполненным радостного предвкушения.
Сильверман даже бровью не повёл. Бегло осмотрев эту коллекцию, он протянул руку и взял маленькую, но очень детальную модель птицы.
— Да, думаю, начнём с этого, — объявил он.
— Что же, хорошо, — согласился я. — Если это, конечно, не на Мальте сделано.
— Что?
— Простите. Профессиональная шутка.
Сильверман взял модель в пригоршню, и уставился на неё пронизывающим взглядом, глядя не столько на неё, сколько сквозь неё. Секунду или две ничего не происходило, а затем свечи в комнате начали мерцать и погасли. Единственным источником света остался огонь в камине, который сильно загудел, словно на ветру, но окрестности стола были освещены потусторонним светом, который, казалось, исходил прямо из рук Сильвермана, подчёркивая рельефность его костлявого лица.
— Я вижу человека, — нараспев произнёс ясновидящий, и его голос звучал так, словно доносился откуда-то издалека. — Высокого и элегантно одетого. Он несёт подмышкой большой прямоугольный свёрток. И поёт. Поёт во весь голос.
Энди Лэйн
Падший Ангел
Памяти Лесли Чартериса, 1907–1993 г.г.
Бенджамину Банни села муха на нос…
Чей-то баритон сотрясал ночной воздух, эхом отражаясь от зданий в Мейфэр[1], и казалось, что это целый хор решил оторваться во время полуночного кутежа.
Бенджамину Банни села муха на нос…
Констебль Шарплесс ускорил шаг; в нём боролись надежда увидеть краем глаза ночного певца и надежда на то, что тот будет слишком далеко, чтобы утруждать себя погоней за ним. По мнению Шарплесса, 1933 год был не очень урожайным на аресты, и хорошее «нарушение общественного порядка» определённо заслужило бы внимание сержанта Эймиса. Но, с другой стороны, было уже три часа ночи, и в верхних строках списка «Их разыскивает Шарплесс» значились чашка чая и обильный слой мази на его бурсите. А одинокие ночные певцы не попадали даже в первую десятку.
Бенджамину Банни села муха на нос…
Голос становился громче, видимо, Шарплесс и невидимый певец шли навстречу друг другу. Мысли о закидывании ног на стол и чашке горячего чая уступили место мечтам об аресте. О легендарном аресте! Где-то на задворках его сознания слабенький голосок уже начал репетировать слова: «Я шёл по Парк Лэйн в южном направлении, и вдруг…»
Рукой он махнул, и муху прогнал…
Летя на крыльях своих амбиций, Шарплесс свернул за угол и тут же наткнулся на высокого человека с пакетом подмышкой. Обычно в таких случаях его дородная фигура выходила победительницей, но пакет был жёстким и прямоугольным, одним из углов он сильно ударил Шарплесса по уязвимому месту. Тяжело дыша, констебль согнулся пополам.
— Ой, прошу прощения, констебль! — человек поддержал его под локоть, помогая распрямиться.
На полисмена глядели ярко-зелёные глаза; лицо было из тех, которые можно встретить у статуй в саду, например, статуй римских богов. Впрочем, у этого мужчины лицо своей молодостью и чертовщинкой в глазах скорее напоминало фавна.
— Позвольте поинтересоваться, что вы тут делаете, сэр?
— Разумеется, констебль. Интересуйтесь.
С этим типом будут проблемы, — подумал Шарплесс.
— И что же вы делаете, сэр?
— Иду домой.
Шарплесс был просто очарован покроем одежды этого мужчины. Одежда не может так хорошо сидеть. За несколько часов носки она мнётся и обвисает. Во всяком случае, моя.
— А вы в курсе, сэр, — спросил он, распрямляясь в полный рост, хотя и после этого ему приходилось заглядывать в слегка насмешливые глаза мужчины снизу вверх, — что пение в жилых кварталах в тёмное время суток является нарушением общественного порядка?
— Правда?
В голове полисмена промелькнула тень сомнения. Он её прогнал:
— Да, сэр, нарушение.
— О, — улыбнулся мужчина, — меня всегда поражало, сколько можно всего нарушить, даже если не собираешься ничего нарушать.
Столь предвкушаемая радость возможности совершить арест куда-то улетучилась. Что-то в этом человеке говорило об обилии предстоящей волокиты в сопровождении непрекращающегося потока насмешек, и перспективы проиграть в итоге дело в суде. Чашка чая манила всё сильнее и сильнее. Ладно, последняя попытка:
— Позвольте спросить, а что… — он запнулся. — Что у вас в пакете, сэр?
Человек дал пакет ему. Пакет был высотой с самого Шарплесса. Полисмен осторожно раскрыл его.
— Это картина! — воскликнул он. — По крайней мере, мне кажется, что это картина.
— А вы молодец, констебль. Мы ещё сделаем из вас искусствоведа.
Шарплесс критическим взглядом осмотрел холст. В основном он был ярко-жёлтый, местами чёрные закорючки противостояли красным точкам.
— И что же она означает?
— Это портрет Мадонны с младенцем, кисти Рубенса, — ответил мужчина.
Шарплесс пытался переварить услышанное:
— Ну, я конечно об искусстве мало что знаю…
— Можете не продолжать, констебль, — прошептал мужчина, и ловко завернул картину. — Я вижу, что вы обладаете хорошим, тонким вкусом.
1
Квартал Лондона.