Страница 10 из 45
Дома у нее было очень опрятно. Всюду книги и картины. «Я наполнила его Cymreictod — всем валлийским», — и верно, тут имелись добротные предметы крестьянского обихода и табличка с надписью по-валлийски «Не курить» — она не разрешала дымить табаком в помещении. Потолки были балочные. Библиотека имела в длину сорок два фута, а такая же комната на втором этаже служила кабинетом. Там стояли письменный стол и стереосистема.
Музыке Джен Моррис придавала особенное, необычное значение. Когда-то она писала: «Анимисты веруют, что во всем живом можно найти божественный дух, но я захожу еще дальше: я — инанимист, я полагаю, что даже неодушевленные предметы могут содержать в себе тоску по вечности… Я убеждена, к примеру, что музыка может неизгладимо повлиять на здание, и потому, выходя из дома, часто оставляю проигрыватель включенным, чтобы мелодии и темы впитались в материальные предметы».
Возможно, это было написано совершенно всерьез. Иногда кажется, что неодушевленные вещи наделены чем-то вроде жизненной силы или настроения, которое совпадает с твоим собственным. Но чтобы мелодии впитывались в дерево и камень? «Моя кухня обожает Моцарта, — заметит остряк, — а диван с креслами просто тащатся от «Глэдис Найт энд зэ Пипс». Но Джен я ничего такого не сказал — только слушал ее; одобрительно кивая.
— Наверно, я страшная эгоистка — у меня только одна спальня, — сказала она.
Но дом был из тех, о которых мечтает каждый: стоящий на отшибе, на краю луга, на редкость добротный, светлый, красивый, свежепокрашенный, уютный, с громадной библиотекой, с кабинетом, с кроватью с балдахином; идеальное жилище для одинокого человека и одного кота. Кот Джен Моррис звался Соломон.
Затем она спросила:
— Хотите взглянуть на мою могилу?
«Конечно», — сказал я, и мы спустились на берег реки, в тенистую рощу, где царила прохлада. Ходила Джен Моррис споро; в 1953 году она совершила восхождение на двадцать тысяч футов с первой успешной экспедицией покорителей Эвереста. Валлийский лес — это множество небольших искривленных дубков, сцепленные ветки, темные уголки, заросшие папоротником. Земля под ногами была сырая, а потом и вовсе началось болото: деревья зеленые и прямые, освещение какое-то пятнистое — островки света посреди тени.
— Мне всегда кажется, что это кусочек Японии, — сказала она.
И верно, так это место и выглядело — идеализированный лесной пейзаж с ксилографии, маленький грот у реки.
Указав на воду, Джен Моррис сказала:
— Вон моя могила — тут рядом, на островке.
Остров больше походил на плотину, выстроенную бобрами: стволы деревьев, покрытые сплошным ковром мха, да те же папоротники; среди валунов журчала и хлюпала река.
— Там меня и похоронят — точнее, рассеют. Правда ведь, славно? Прах Элизабет (супруги Моррис до перемены пола) тоже рассеют здесь.
Мне показалось странным, что Моррис задумалась о смерти в столь молодом возрасте. Ей было пятьдесят шесть, а гормональные препараты, которые она принимала, очень омолаживали ее внешность — выглядела она на сорок с небольшим хвостиком. Но для валлийцев то была вполне естественная мысль — строить планы насчет праха, подбирать место для могилы. Этот народ относился к вздохам, трауру и потустороннему миру, как к чему-то обыденному. Я ведь находился на землях так — называемой «кельтской каймы», где до сих пор верили в великанов.
Джен Моррис поинтересовалась, какого я мнения о ее могиле.
Я сказал, что в бурю остров, наверно, запросто может смыть, и тогда ее прах окажется в заливе Кардиган. В ответ она только рассмеялась: «Это ничего».
При нашей первой встрече с год тому назад, в Лондоне, она внезапно заявила: «Я подумываю вступить на стезю преступления. Попробую-ка что-нибудь украсть в магазине "Вулвортс"». Мне не показалось, что это такое уж страшное преступление. Теперь же за ленчем я спросил, воплотила ли она свои планы.
— Ну что вы, Пол, если я и ступила на стезю преступления, то вряд ли стану вам об этом рассказывать.
— Я просто любопытствую, — ответил я.
— Вот эти ножи и вилки, — объявила она. — Украдены у авиакомпании «Пан Америкэн». Я так и сказала стюардессе, что их прикарманю. А она ответила, что ей без разницы.
Столовые приборы были из тех, которые выдают в самолете вместе с маленькой пластмассовой миской размокшего мяса с подливкой.
С темы преступлений мы перешли на поджоги, которые устраивают валлийские националисты. Я спросил, почему жгут только коттеджи, хотя на побережье полно обитых жестью автоприцепов — англичане называют их «мобильные дома» — которые пылали бы очень эффектно. Джен заметила, что ее сын — большой патриот Уэльса — наверняка возьмет мое предложение на заметку.
Я сказал, что валлийский народ кажется единой семьей.
— О да, мой сын тоже так говорит. Он уверен: пока он находится в Уэльсе, ему не о чем беспокоиться. Его никогда в беде не оставят. В какой дом ни зайдет, примут, накормят и пустят переночевать.
— Как путники в Аравии, которые подходят к шатрам бедуинов и говорят: «Я гость Бога», чтобы заручиться гостеприимством. «Ana dheef Allah».
— Да, — согласилась она. И верно, в Уэльсе все — как одна семья.
— И эта семья, как все семьи, — заметил я, — сентиментальна, подозрительна, сварлива и скрытна. Но иногда валлийский национализм подобен некоторым течениям феминизма — он крайне однообразный и однобокий.
Она сказала:
— Наверно, так и впрямь кажется, если вы мужчина.
Я мог бы спросить, но не спросил: «А вам так разве не казалось, когда вы были мужчиной?»
Она продолжала:
— Что касается автоприцепов и палаток — о да, выглядят они ужасно. Но валлийцы к ним не присматриваются. Этот народ не одарен острым зрительным восприятием. А туристы… они же едут смотреть Уэльс. Я отчасти рада, что они здесь — пусть увидят эту прекрасную страну и поймут валлийцев.
Думать так о кошмарных автоприцепах было весьма великодушно; я определенно не разделял ее отношения. Мне вечно вспоминались слова Эдмунда Госса[17]: «На побережье Англии никто больше не увидит того, что я повидал в раннем детстве». Побережье хрупко, непрочно, беззащитно перед порчей.
Джен Моррис продолжала рассуждать о валлийцах:
— Некоторые говорят, что валлийский национализм — движение ксенофобское, оно отрезает Уэльс от мира. Но на него можно взглянуть и иначе — рассчитывать, что оно даст Уэльсу свободу и придаст ему значимость, выведет в большой мир.
Покончив с ленчем, мы вышли из дома. Она сказала:
— Ах, если бы вам были видны горы. Я знаю, слушать такие охи и вздохи скучно, но горы действительно потрясающие. Чем желаете заняться?
Я сказал, что мельком видел из окна вагона Портмерион и хочу, если у нас найдется время, взглянуть на него вблизи.
Мы доехали туда на ее машине и припарковались под соснами. Джен Моррис очень хорошо знала автора комплекса, архитектора Клофа Уильямса-Эллиса.
— Чудеснейший был человек, — сказала она. — На смертном одре все равно весело щебетал. Но он страшно переживал, что скажут о нем люди. Ну не чудак ли! Он сам себе сочинил некролог. Имел его при себе, когда лежал при смерти. Когда я его навестила, попросил ознакомиться с текстом: Разумеется, в некрологе не было ничего нелестного. Я спросила, зачем он потратил столько сил на сочинение собственного некролога. А он: «Я же не знаю, что напишут в моем некрологе в «Таймс».
Войдя в ворота, мы спустились по ступеням к Портмериону — маленькому фантастическому городку в итальянском стиле, расположенному на склоне валлийского холма.
— Вбил себе в голову, что они что-нибудь переврут или его раскритикуют, — продолжала Моррис. — Всеми правдами и неправдами пытался раздобыть свой некролог, заготовленный в «Таймс», но, конечно, не смог. Они все засекречены.
Тут Джен рассмеялась — тем самым заливистым злорадным смехом:
— Юмор в том, что некролог для «Таймс» я-то и написала. Их, знаете ли, всегда со всей скрупулезностью пишут заранее.