Страница 4 из 8
- Захар, - шумит ему Парфен, - ты бы лучше дома остался. Сердце мое вещует...
Остался Захар. А часом гвозданула молния прямо в кровлю; резной петух на коньке мигом распустил огненные крылья. Так Захар Котенкин успел того петуха с крыши согнать. А то чо было бы - подумать страшно.
Осенью большая ярмарка наметилась в уезде. Накануне Кострома прибежал до Парфена. Понадобилось ему подлизаться до Улыбы, чтобы узнать: выдержат ли колеса, ежели ему вздумается на телегу не одну, а две сорокаведерные бочки со хмельной брагою водрузить?
Улыба ответил Спиридону:
- Колеса выдержат; не лопнули б бочки...
- Чо ты меня пугашь? - захохотал Кострома. - Али на выручку мою завидки берут? У меня ж не бочки - крепости турецкие!
Укатил Кострома до ярмарки. Но не успел он версты три-четыре до торгов докатить - подвернулся ему на дороге этакий Добрыня-богатырь.
- Продай битюга [Битюг - конь, тяжеловоз], - привязался он до Спиридона. - Сколь хошь дам.
Ломовой жеребец Костромы не мог не поглянуться тому детинушке, поскольку были они друг дружке под стать: и в кость, и в масть сумели совпасть.
Целовальник и не думывал лишиться своего красавца, но торги затеял. Да такие горячие, что распалил Добрыню до белого каления. А напоследок и предлагает ему:
- Ежели, - говорит, - с этого места до торговых рядов, взамен мово ломовичка телегу с поклажей упрешь, тогда... будь по-твоему.
Ну чо? Взяли, выпрягли жеребца; детина - оглобли в руки, башку в хомут и попер. Да так лихо попер, что Костроме пришлось впробегушки пуститься. Хорошо, что при нем имелся работник - было кому битюга доглядеть. Одному бы Спиридону - хоть разорвись.
Ну вот. Скачет Кострома по одну сторону телеги, а по другую росточь идет. Не больно глубок буерак [Буерак, росточь - овраг.], но крут. Целовальник верещит:
- Хватит! Будет, чертушка трисильный. Перекинешь телегу-то... Пошутил я...
- Каки-таки шутки? - отвечает Добрыня. - Никаких шуток не признаю. Уговор дороже денег.
- Не было уговора, - визжит Кострома. - Не было! Одна только потеха была.
- Вон как?! Потеха? Ну щас и я распотешусь! Богатырь тот башку из хомута долой, а сам оглоблями - круть! Хваленые бочки и взвеселились. И пошли плясать по овражному уклону.
Брага-хмель от пляски разгулялась в них: когда одна сороковка нагнала другую да, озоруя, врезала той зашлепину, обе охнули от восторга и прыснули радужной пеною выше дороги.
Мужики, которым повезло оказаться близко, коновки да ведра с возов похватали и... кубарем в разлог!
И не поверите! Не успела брага-милага скатиться по уклону пенистым ручьем, а кубарики те уже и посудины подставили.
Вот проворы!
И ведь набрали. Потом всю ярмарку перекликались да хохотали.
Им-то, конечно... Чего им не веселиться? А каково было Костроме? Спасибо еще, что Добрыня телегу в овраг не завалил.
Покуда лавошник на пустой телеге трясся обратной дорогою, все хватался то за голову, то за сердце; скулил да жаловался работнику своему на людское зло.
- Видал бы ты, как он лыбился при этом, - говорил Спиридон, поглядывая на спину батрака, который правил жеребцом и прятал в красивой бороде точно такую же улыбку.
Этот борода, моготой смахивающий на Улыбу, не так давно был нанят Костромой. А до него у Спиридона двое парней батрачили. Так они вдвоем не успевали делать столько, сколько делал он один.
Перед деревней Кострома, от жалости к себе, расскулился настолько, что стал обещаться:
- Щас приедем... спалю к чертовой матери Улыбу. Ей-бо спалю!
- Не божись, хозяин, - пробубнил на его клятву Борода. - Могет новая потеха случиться...
- Могет, могет... - не захотел его слушать Спиридон. - Могет, кто волокет... А кто ушами хлопат, тот жданки лопат... Сидишь, каркаешь! Нашелся мне... ишо предсказатель. Ступай, пособляй Улыбе... колдовать.
Одним словом, намолол Ерошка - не упечет и сношка.
Парфенова дома Кострома, понятно, не спалил. Побоялся, что пожар может перекинуться и на его собственное подворье.
Замыслил целовальник иную для соседа пакость. До случая с бочками он все юлил перед Улыбой, а тут дал понять, что и знать его не знает и замечать не хочет. Зато опять стал, где только можно, подкарауливать Заряну. Стал подговаривать ее молодость побеспокоиться о муже всерьез.
- Не то нечистая сила навалится на него внезапно и уволокет на Шептуновскую елань!
Дело дошло до того, что в глазах Заряны он на семерых Спиридонов расспиридонился: и в заплоте - он, и за пряслом - он, и в кусточке, и в лужочке, и на болотной кочке - кругом целовальник,
А тут как-то признался Парфен Заряне:
- Понимаешь ли, тянет меня на Шептуновскую елань. Не могу с собою справиться. Хочу знать, кто меня воскресил, за какие заслуги сошла на меня такая благодать - грядущее видеть, невзгоды чужие предугадывать?
- Может, с тобою, - гадает ответно Заряна, - такой перерод случился не от кого-то? Может, от удара проснулся в тебе ясновидец. Ведь ты и прежде не числился в бездарях.
- Хорошо. Ладно. А у кого я столько времени пробыл?
- В леснухе, может, какой забытье перемогал...
- А сила, которая шваркнула меня о лесину?
- Может, и не шваркала. Может, захворамши, ты в какую-нибудь водомоину запрокинулся. Там и спину о камень сбороздил и головой до беспамятства долбанулся.
- А рубаха без кровинки?
- Сам, не помня, застирал.
- Больно у тебя все просто объясняется.
- Зато ты... и себе разумение запутал и людям... навязал узелочков...
- Допустим: не было со мной на елани никакого чуда. Почему ж ты отговариваешь меня сходить на нее, чтобы проверить всякую правду?
- Боюсь новых пересудов.
Разговор случился перед самой ночью, а во сне Заряна видела, как гарцевала она, оседлавши сеношный порог, и с хохотом выкрикивала на всю деревню:
- Черти мово Парфена залюбили! Черти!..
Когда же утром отворила она глаза, а мужа рядом нету, тоща Заряна, не мешкая, стреканула задворками до Синего разлога, по косогорью поднялась до выпаса и через выбитую скотом луговину пустилась в тайгу - догонять его.
А по сибирскому раздолью, в березовой золотой рубахе, в бархатном чекмене [Чекмень, сибирка - кафтан] зеленой хвои, в рябиновых кудрях гулял хмельной сентябрь. Недолгое бабье лето дышало на него жаром последней любви. Горячие их головы туманились предчувствием скорой разлуки. Заряне же казалось, что Земля готовится сотворить небывалый разворот и над таежным краем опять воссияет малиново-смороденный июль, пчела полетит брать медовую взятку, разразится на лугах покос и...
О, этот лукавый мужичок Сентябрь! С ним надо держать ухо востро! У него огонь в голове, стужа в сердце.
Заряна ж доверилась оранжевому теплу - и унырнула со двора в чем была, вроде бы ей в миткалевом сарафане да линялой голубой косынке предстояло пробежаться только до поскотины.
Примерную дорогу до Шептуновской елани она себе представляла. Потому и понадеялась нагнать в тайге Парфена, но сколько она ни подхлестывала проворные ноги, их резвостью Парфен не догонялся. А солнце, затянутое осенней дымкою, очень скоро взялось коситься на ее выгоревшую косынку совсем с другой стороны неба.
К этой поре Заряна и оголодала, и перетрусила, да только вдруг услыхала она хруст валежника под чьей-то тяжелой ногой. Затем различила впереди спину человека. А скоро уловила и знакомый напев. Шагающий тайгою негромко выводил родным для нее голосом:
Велико Байкал-море восточное,
широка Кызыл-степь полуденная,
перевалист Урал-хребет каменный,
а Сибирь-тайге и предела нет
Не станем говорить о том, когда вернулся Парфен из соседней деревни, куда бегал он по срочному делу, пожалевши утром разбудить молодую жену да сказаться ей об этом. Не станем и о том говорить, когда хватился Парфен Заряны.
Станем рассказывать, как Заряна, узнавши голос вздохнула радостно и сказала себе - слава Богу!