Гул

— Чего молчишь, святоша? — Офицер недолюбливал Елисея Силыча за чтение моралей. — Ты и правда думаешь, что мы сидим по уши в болоте, без еды и снарядов, зато с детьми и женщинами, потому что нас твой Бог испытывает? Ты оглянись, это ли справедливо?

В воздухе зудела мошкара. От досок, брошенных в мочажину, пахло едкими испражнениями. Плакали детишки, и запаршивевшие матери совали в грязные ротики травяную тюрю. Беженцы набились в полузатопленные землянки, где на осиновых нарах доходили больные тифом. Инфекцию подхватили от болотной водицы, и лагерь удушливо цвел оранжевыми разводами. Островок Кипец укрылся посреди Вороны, где река разливалась и заболачивала местность, поросшую кочками, камышом, осокой, ивами, кленом, тиной. Без проводников пройти через топкий лабиринт было невозможно.

В болоте антоновцы стояли лагерем уже вторую неделю. Елисей Силыч успел связать из камыша и рогоза молельный дом, куда смешно вползал на коленях. Жеводанову нравилось разглядывать камышовый купол, который вместо позолоты пушился сухими перышками. Такой дом и Бог мог заприметить, а то золото часто глаза слепит. В свой храм Елисей Силыч никого не пускал. Да и войско причаститься рогозом не спешило. Вместо молитвы мужики подрубали болотные кочки и выбирали из них землю. Можно было залезть в кочку, накинуть сверху колпак и пересидеть лихие времена. «Мурашимся», — называл это Жеводанов.

Офицер взгромоздился на подводу с заплесневелой мукой и через бинокль посмотрел в сторону Паревки. Там что-то шевелилось. Оскалился вояка: нравилась ему сладость предстоящего боя. Особенно же нравилось Виктору Игоревичу, что победить в лесной войне уже было нельзя. После успешного сражения, когда трупы еще парили живым духом, Жеводанов вдруг вспоминал, что стратегически восстание обречено, и от радости страшно клацал зубами. Оглядывая торжествующих крестьян, верящих, что сотня перебитых красноармейцев спасет их зерно, Жеводанов хохотал. Смотрящие в разные стороны усы кололи воздух. Клацали вставленные железные зубы. Люди шарахались, но офицер делал шаг и обнимал товарищей.

Поначалу Жеводанову было совсем не весело воевать с красными. Он полагал, что Добровольческой армии вполне по силам выиграть войну, а значит, ничего интересного в ней быть не может. Интересно ему становилось там, где ничего уже было исправить нельзя, где человеку противостояла не армия с пушками и аэропланами, а бесчисленная силища, от которой по груди пробегали мурашки. Тогда оставалось надеяться только на себя и тем производить чудо. Втайне, когда бороться будет уже невмоготу, ожидал Жеводанов то ли сошествия Христа, то ли еще чего спасительного, что явиться может только тогда, когда всякая надежда вышла вон.

— Идут? — тихо спросил подползший Кикин.

Он был весь в ряске и вонял болотом. Когда у Тимофея Павловича спрашивали, зачем он постоянно ползает, Кикин отвечал, что щупает русскую землицу. Присматривал на будущее себе самое вкусное местечко.

— Идут, — кивнул Жеводанов. — Пусть играют тревогу.

— А может... — Кикин облизал губы. — Может, в леса уйти? Что мы против них?

Тимофей Павлович не был трусом, но первым отрыл спасительную кочку и даже пытался в травяной храм заползти. Так, на всякий случай. Вдруг там Бога прячут? Из храма Кикина вытащили, обругали. Тогда Кикин пополз в Паревку, где выискивал остатки своего имущества. Было у мужичка частнособственническое чутье. Он хорошо знал, где подкормиться можно. Вот и теперь Кикин понимал, что лучше срубить камышовую тростинку, переплыть Ворону и уйти в непролазный лес, нежели принять заранее проигранный бой. А в лесу и с силами собраться можно, и поелозить хребтом о пень, и никто не найдет там ни повстанье, ни баб с детишками, ни беременную кобылу. За такую расчетливость Жеводанов немножко презирал крестьян. Офицер считал, что воевать землепашцы пошли из-за веры в победу, тогда как, знай с самого начала, что восстание обречено, никогда бы не слезли с печи.

— Гришку, говоришь, видел в Паревке? — спросил Виктор Игоревич.

— Агась.

— И как он?

— Хорохорится полкан.

— Не видел ты настоящих полковников. Они бы Гришку на гауптвахте сгноили. Перекинется через пень и еще большевикам послужит. Грязь, а не человек. Мелкая душонка. Помяни мое слово.

— А хоть бы и грязь, — возразил Кикин. — Говнеца бы вам в руки накласть и за шиворот. Хотите счастья рецепт? Ляг на землю, пошоркайся об нее, засунь срамной уд в мышиную норку — жизнь в тебя и войдет.

— Откуда же ты к нам приполз, Кикин? — удивленно присвистнул Жеводанов.

Он мог сколько угодно оскорблять крестьян. Деревенским страшно хотелось узнать, кто вставил офицеру железные зубы, и они прощали все его грубости. Виктор Игоревич отмалчивался, иногда подзадоривая публику игривым щелканьем. Каждый счастливчик, которого Жеводанов вдруг начинал оскорблять, рассчитывал, что тот расскажет ему зубную правду. Но он с железным хохотком уходил от расспросов. Виктору Игоревичу нравилось подтрунивать над людьми.

— Пр-р-пр-р-пр, — стрекотнул Кикин. — Говорят, с глузду съехал Кикин, а я так мое щупаю. Люблю землю — жуть. За нее воюю. Жизнь проползаю, зато потом летать буду. Найду большевиков и сверху обгажу.

— Так устроен рай, — согласился Жеводанов.

Антоновцы долго смотрели на Змеиные луга, где в их сторону разворачивались пушки. Рядом танцевала веселая конница. Сейчас бы шмальнуть по всадникам картечью! Только давно увязла в трясине пушка, которую выгребли из помещичьего музея. И гранат больше не было, и к пулеметам осталось всего по сотне-другой патронов, и патронов этих было чуть больше, чем самих людей.

Все, в том числе Жеводанов, Кикин, Елисей Силыч, мужички бандитского вида и молодые парни, уставились на Антонова. Его армия была рассеяна по всему Кирсановскому уезду, а часть скрылась в Саратовской губернии. Поражение следовало за поражением. С трудом сформированный штаб почти рассыпался. Сложная армейская структура, которую выстраивали офицеры, перестала существовать. Но Антонов еще был тем самым вождем, который два года собирал и закапывал по губернии оружие. Он был тем бесшабашным революционером, которому по молодости расстрел заменили «Крестами». Там, стреноженный кандалами, он заломал борзых урок, решивших объездить новичка. Ведь не из-за погон, не из-за иерархии, не из-за штаба с картами восставшая Тамбовщина пришла к Антонову. Крестьяне попросили его возглавить повстанье, потому что Антонов был Антоновым. Честным, смелым и гордым человеком. И этот человек по-прежнему был с ними. Здесь, на треклятом болоте. Все ждали его команды. Пусть Антонов уже не скакал на белом коне штурмовать Тамбов, пусть опухал от болотного житья и сох от ранения, однако его рука еще держала винтовку, а глаза горели огнем.

— Ну что, как там поется? Догорай, моя лучина? — слабо улыбнулся вождь.

От радости Жеводанов клацнул зубами. Он вообще любил клацать, представляя, как вырывает у мира часть предвечной тайны. Решил вояка, что сегодня ярким июльским полднем Виктору Игоревичу Жеводанову, одному из бесчисленных миллионов людей, в бесчисленный миллионный раз откроется, что же такое сражаться, когда кругом нет и намека на надежду. Быть может, свершится настоящее чудо, которое превратит скучную солдатскую жизнь в сияющее житие? Тогда Виктор Игоревич посмотрит свысока на умников, начитавшихся книжек, и на бородатых любителей Псалтыря. Высоколобикам ничего не открылось, а Жеводанову, вопреки скрежету зубовному, повезло: никто ведь не ожидал, что прав окажется солдафон с железной челюстью. Всего и требуется, что подставиться пуле. Поскорее умереть — вот первое желание русского человека. Вот чего хотел Жеводанов.

Рядом с офицером, винтовка к винтовке, прилег Елисей Силыч:

— И не надейся. Ты суть самоубийца, а им прощения не отмерено. Ентого я не позволю.

— А ты гордец, сел гузном на огурец, — рассмеялся офицер.

— Дурень ты, Жеводанов.

Старообрядец личное чудо давно нащупал, а мятежные стремления Жеводанова, невоцерковленные и нестрогие, презирал. Офицер хотел к раю наискоски выйти, а нужно было кружным путем, через посты и молитвы. Виктор Игоревич же не любил проповеди. Раз такой набожный, чего тогда фабриками владел? Чего людей учить стал, когда нужда к стенке приперла? Почему раньше молчал? Так и враждовали партизаны. Требовался Елисею Силычу и Жеводанову кто-то третий, чтобы теологический спор разрешить.