Страница 96 из 104
А впереди не фруктовые сады, там девушки не собирают виноград. И не родная песня звучит в ушах, а непрерывный гром выстрелов.
Наводчик Мухамед Ибрагимов у орудия. Он зорко смотрит вдаль. Даже слезы навернулись от напряжения в черных глазах. Вот про такие черные глаза и поет свою песню узбекская девушка, идя по воду к ручью.
Но далеко остались песня и теплый ветер родной деревни. Сегодня Мухамед Ибрагимов стоит лицом к лицу с грозной смертью и сам шлет смерть во вражеские ряды. Дуло орудия направлено туда, откуда движется враг. За эти дни, недели и месяцы войны наводчик Мухамед сжился со своим орудием. Он знает его, полюбил его, этот безошибочный механизм, эту сложную и вместе с тем простую конструкцию. В час борьбы со свистом несется снаряд. Как притаившийся громадный зверь глухо стонет орудие, летит крылатая смерть, грохает разрывом во вражеских рядах.
В минуты отдыха Мухамед Ибрагимов укутывается своей серой шинелью. Он думает об Узбекистане. За ясные дни Узбекистана, за свободную песню Узбекистана, за сады в родных деревнях, за улыбку узбекских детей сражается наводчик Мухамед Ибрагимов. С непреклонным упорством защищает он равнину, которую видит впервые в жизни, но чувствует, что это его равнина. Тут, под серым осенним небом, решается и судьба ясного неба Узбекистана, узбекских садов, домов под цветущими деревьями, ручьев и взгорий.
Гудит земля от артиллерийских залпов, разрываются мины. Стрекочет пулемет, и грозно рокочут в воздухе самолеты, на которых черной змеей извивается знак свастики.
Но красноармеец Ибрагимов спокойно стоит у своего орудия. Он верит в его механизм, в зоркость своего зрения, в безошибочность своей руки. А если даже смерть… ведь о великих подвигах, о героизме пели старые узбекские песни, взлелеянные пахучим ветром родных полей. А если даже смерть… будет сложена когда-нибудь песня и про красноармейца Мухамеда Ибрагимова, который был достойным сыном Узбекистана и умел остаться на посту до конца.
Идет по дорогам войны Мухамед Ибрагимов. И вот выдается день, более тяжкий, чем другие…
Безошибочно наводит Ибрагимов. Несется во вражеские ряды крылатая, огненная смерть. И летит воющая смерть с другой стороны, со стороны врага гремят выстрелы. Вот пал друг — нет даже времени наклониться над ним, приподнять его стынущую голову. Черные глаза застилаются слезами.
Рядом взрывается снаряд. Но Ибрагимов не думает о чужих снарядах, о тех, которые падают вокруг. Он думает сейчас только о своих снарядах — лишь бы чаще, лишь бы метче.
Ибрагимов что-то кричит своим товарищам. Никто не отвечает. Оглянулся — он один. Убитые и раненые вокруг орудия. Красноармеец Мухамед Ибрагимов остался один со своим орудием.
Там, напротив, вражеская колонна. Он один. Совсем один. Но не одинок. Осталось ведь орудие, и Узбекистан, и весь Советский Союз.
Красноармеец Ибрагимов стиснул зубы. Заряжает орудие, наводит, стреляет. Там, напротив, вражеская колонна. С грохотом движутся машины. Из-под стальных касок смотрят холодные глаза. Им казалось, что больше сопротивления не будет.
Но одного не могли они ни предусмотреть, ни предугадать — существует Мухамед Ибрагимов и его орудие.
Проходит час. Никакого подкрепления. Мухамед Ибрагимов стреляет. Падают снаряды во вражеские машины. Никому из тех, кто погибает в немецкой колонне, не приходит в голову, что там, у орудия, которое преграждает им путь, не дает пройти, — что там стоит только один человек.
Четыре часа бьет из своего орудия Мухамед Ибрагимов.
За Узбекистан! За Советский Союз! За Сталина! За свободную узбекскую песню над советской землей! С лязгом останавливается подбитый танк. Ибрагимов еле держится на ногах от усталости. Еще, и еще, и еще, ведь он один. Надо удесятерить силы. Надо быть быстрым, как молния.
Четыре часа Мухамед Ибрагимов обстреливает вражескую колонну. Он разбивает шесть вражеских танков и шестнадцать автомашин.
Смертельно усталый, шатаясь, покидает Мухамед Ибрагимов свой пост, лишь когда его уже можно покинуть, когда он уже сделал свое.
…Член Военного Совета армии проходит перед фронтом части. Орден Ленина на гимнастерке красноармейца из Узбекистана Мухамеда Ибрагимова. Черные глаза наполняются слезами. Не самый ли это прекрасный день в жизни — храбро драться в бою и стать героем?!
Наводчик Мухамед Ибрагимов стоит в строю. В ушах еще гудят выстрелы орудий, гремят разрывы снарядов. В алый цвет, в золото, в блеск серебра — в орден Ленина превратились те четыре часа, когда он бесстрашно стоял на своем посту. И кажется Мухамеду Ибрагимову, что издали прилетает теплый ветер из Узбекистана, душистый ветер, обвевающий голову.
Мухамед Ибрагимов знает — его имя напечатают в газетах. Там, в далеком Узбекистане, прочтут. С гордостью, с радостью узнают, как храбро сражался верный сын узбекского народа, верный сын Советского Союза красноармеец Мухамед Ибрагимов.
Члену Военного Совета, товарищам по оружию, стоящим в строю, ветру из Узбекистана, далекой узбекской земле твердым, ясным, радостным голосом говорит красноармеец Мухамед Ибрагимов:
— Служу Советскому Союзу!
― СОВЕТСКАЯ ЖЕНЩИНА ―
Это было летом. Солнце стояло над Полтавщиной. В золотой чаще высоких подсолнухов скрывались хаты. Золотом колыхалось пшеничное поле. В золоте утопала прекрасная украинская земля.
Но никто уже не радовался обильному урожаю. С запада поднимались черные тучи. С запада шли плохие вести: фашисты перешли Днепр.
В это время мы ее и встретили, светловолосую, стройную женщину. Спокойно сидела она за столом и усердно что-то шила.
— Что это вы делаете?
— Да мешки нужно детям пошить… должны взять с собой пищу, немного вещей.
— Уходить будете?
Она подняла светлое, спокойное лицо.
— Я? Нет… Детей отправлю. Малые еще, десять — двенадцать лет. Им необходимо уйти… А я останусь.
Она улыбнулась.
— Мне ведь не впервые. Приходилось воевать с немцем в тысяча девятьсот восемнадцатом году. Так и теперь — винтовку на плечо и в лес!
Двадцать три года назад боролась с оккупантами молоденькая партизанка. Потом прошли годы — дети, муж, общественная работа на селе, строительство новой жизни.
Достатком и миром дышит каждый угол уютной, чистенькой квартиры.
Двадцать лет провела она здесь — трудовых и счастливых. Они почти не оставили следа на лице красивой женщины. Ее волосы лоснятся золотом пшеницы, ее глаза улыбаются лазурью неба.
А теперь снова гроза шумит над родиной. Спокойно, без слез, без ропота женщина шьет мешки, отправляет своих детей на восток. Они уже достаточно большие, чтобы устроиться среди своих на родной земле. А она берет уверенной рукой винтовку и идет в лес, как двадцать три года тому назад.
Черные тучи над Полтавщиной еще не рассеялись. Еще попирает гитлеровский сапог широкие урожайные поля. Где же теперь она, та, светловолосая?
Быть может, она подстерегает у дороги фашистский патруль. Быть может, ползет по снегу, чтобы бросить гранату в окна хаты, где расположился штаб. Быть может, поджигает фитиль, чтобы взорвать мост, или подкладывает динамит под железнодорожные рельсы.
А может быть, ее уже и нет в живых. Может быть, ветер колышет ее светлую голову на виселице или лежит в снегу ее окостенелый, пробитый пулями труп.
О ее подвигах, о том, что она совершила, пала ли смертью храбрых, или еще будет приветствовать нас в день освобождения, мы узнаем лишь тогда, когда наши войска вступят в Полтавщину.
Мы узнаем тогда также судьбу и другой женщины — старухи, которая, узнав в сентябрьский день о приближении немцев к ее селу, сказала:
— Ничего… Ничего… Придется старой бабе на старости лет повоевать… Уж я им покажу!
Сотни морщинок избороздили ее лицо, но весело смотрят карие глаза, движения размашистые и уверенные.
— Я так, с корзиночкой… Кто там будет следить за такой старухой, как я? И немец пропустит, а я в корзинке пронесу, что нужно. И револьверы, и гранаты, и еще что. Пригожусь еще…