Не оглядываясь (сборник)

– Очень хорошо.

– На две недели.

Я, кажется, начал понимать то, что она прячет за словами. Она оставила себе путь к отступлению.

– Так что, – закончила она, – мы можем сходить пообедать, а потом сразу махнуть к тебе.

Но пообедать не получилось.

Я хотел устроить ей праздник и заказал столик в самом шикарном ресторане, но с аргусом нас туда не захотели пускать. Я начал пререкаться с метрдотелем, и он вроде собирался уступить, по крайней мере, готов был накрыть столик на веранде, но увидел, что она злится. Ноздри у нее раздувались, губы поджались, а жилы на шее напряглись. Она была совсем нехороша в эту минуту, и я почувствовал ноющую тоску. Аргус тоже тосковал, ему было неуютно, и я не мог понять, то ли я улавливал его эмоции, то ли транслировал ему свои собственные.

– Пойдем отсюда, – сказала она.

– Но чем плохо на веранде?

Я предпочел бы сесть, попить чего-нибудь холодного, поглядеть меню – не помню, когда я последний раз держал в руках напечатанное на бумаге ресторанное меню. А заодно и приглядеть что-нибудь для аргуса – скоро аргус проголодается, а когда он голоден, ему делается нехорошо. А значит, и мне сделается нехорошо.

– Я сказала, пойдем отсюда. Я ненавижу, когда меня унижают!

Я понял – она из тех, кто не умеет уживаться с людьми, из тех, кто считает, что все кругом только и думают, чтобы устроить ей какую-нибудь пакость. Понятно, почему она вступила в переписку с одиноким ныряльщиком из Глубокого космоса.

Она ладит с людьми еще хуже, чем я!

– Ладно, – сказал я и демонстративно взглянул на часы, желая произвести на нее впечатление человека, который не любит даром тратить время. – Вызывай машину, поехали. Поедим там, дома.

Это ее немного умиротворило. Она, кажется, решила, что мне не терпится оказаться с ней наедине. Ладно, подумал я, главное – устроиться, тогда наладится и все остальное.

Морской берег действует на все органы чувств сразу: я видел голубое и зеленое, желтое и опять голубое, вдыхал йод и соль, мокрый ветер обнимал меня, песок жег ступни, и песчинки осыпались с кожи…

Я разбежался и упал лицом в брызги, в мокрое, соленое, о котором старался не думать, не вспоминать там, в стальной скорлупе, где любой непредусмотренный звук означал неполадку, а значит, катастрофу, гибель…

Если проплыть несколько метров и немножко понырять, я верну былые навыки. А потом можно будет понырять с маской или даже с аквалангом; когда-то, в летной школе, нас тренировали на подводных симуляторах.

И тут я почувствовал мягкий удар в затылок.

Я совершенно ничего не видел, мне было жарко и плохо, сверху падали беспощадные отвесные лучи, вода была отвратительно мокрой и соленой, ее даже нельзя было пить, вдобавок кожу между пальцами моими грызли маленькие песчаные крабы.

Аргус!

Я поспешно выбрался на берег. Аргус лежал у воды, положив голову на лапы, чуть высунув кончик языка… Я должен был предвидеть; он непривычен к такому перегреву.

Моя невеста сидела в шезлонге, под рукой ведерко со льдом, в ведерке бутылка с этим самым «Сайко». Я подхватил ведерко – лед почти растаял – и вылил воду на аргуса. Тот отряхнулся, почти как собака, встал и, оглядываясь на меня, потрусил в бунгало.

Я последовал за ним.

– Куда ты? – крикнула моя невеста.

– Мне нужно в тень. Слишком жарко.

– Ты выбросил мой лед! – крикнула она мне в спину.

– Я принесу тебе новый.

Я действительно принес ей новый лед. Бегом, чтобы аргус, лежащий в тени веранды, не успел ощутить мое отсутствие и впасть в панику. Потом вернулся, поднялся на веранду, уселся в плетеное кресло и попытался выровнять дыхание. Это оказалось не так уж трудно – море шумело в ритме расширяющихся и опадающих легких. Я люблю море. Аргус, как я понял, нет.

Нам будет трудно.

Может быть, надо было снять охотничий домик где-то в горах? На северных озерах? Тоже ничего, хотя и не сравнится с морем. Можно ведь теоретически подобрать какой-то вариант, который устраивал бы всех – меня, ее, аргуса?

У меня давно не было женщины. Симуляторы – это как-то несерьезно. Нелегкий характер и уходящий назад подбородок не так уж много значат при таком раскладе.

Ее руки обнимали меня за шею, волосы раскинулись по пестрым подушкам. Она пахла так, как и должна пахнуть женщина. Правильно.

– Погоди, – сказал я.

Кольцо рук, обнимающих меня, распалось.

Я прошел по комнате, перерезанной светлыми лунными тенями.

Аргус лежал у порога, бока его тревожно ходили. Я положил руку ему на голову.

– Ну что ты, что…

Он ткнулся лбом мне в ладонь и замер. Я постоял так, потом осторожно убрал руку.

Им тоже снятся дурные сны.

– Извини меня, – сказал я в темноту, – я сейчас.

Она уже сидела на кровати, скалывая волосы заколкой, острые локти нацелены на меня.

Я попробовал обнять ее, но она была как деревянная.

– Ну, ты же знала, за кого выходишь замуж, – я старался говорить ровно.

– Эта собака… – она дышала часто-часто, как аргус, – она тебе дороже, чем я…

С аргусом я провел десять лет. С ней не прожил еще и месяца.

– Это не собака.

– Какая разница. Это животное.

Мы тоже, подумал я, но говорить не стал.

– Пойми, он зависит от меня не меньше, чем я завишу от него. Мы одно целое.

– Глупости! – она подняла голову, заглядывая мне в глаза. – Это самовнушение. Я знаю, в глубоком космосе одиноко, и вам специально дают этих аргусов, чтобы вы не чувствовали себя совсем-совсем плохо, но теперь я с тобой!

Она хочет как лучше, подумал я, я не могу на нее злиться.

– Послушай, – сказал я мягко, – даже если бы это была просто собака, я не стал бы от нее избавляться. Но это не собака. Это аргус. Поводырь. Без них мы бы не вышли в глубокий космос. Не расселились бы по Вселенной. Это они отыскивают червоточины. А мы только ставим маяки.

– Ну и что? При чем тут ты и я?

– А то, что это договор. На всю жизнь.

В летном училище специально отбирали людей, способных контактировать с аргусом; считалось, для курсанта это большая удача – самая романтическая, самая престижная и денежная профессия глубокого космоса. Сначала было и вправду лестно. Потом уже нет.

Забавно, я так и не знаю, как относятся к людям аргусы. Возможно, они просто любят людей. Как собаки, бескорыстно. И хотят им помочь. Услужить. Чтобы людям было хорошо, чтобы человечество процветало. А нам нужно пространство. И мы используем их любовь и заключаем договор. Возможно, они терпеть не могут людей. А нужно им то же, что и людям, – пространство. И у них есть свой аргус-тест на сотрудничество, который тоже проходят единицы.

Как бы то ни было, связав себя с человеком, аргус обрекает себя на вечное изгнание. Эту связь невозможно разорвать, а человек не может жить в мирах, населенных аргусами.

– Почему?

Оказывается, я говорил вслух. У меня образовалась такая привычка за годы глубокого поиска.

– Там темно. Абсолютный, полный мрак. Человек мучается. И если аргус с человеком в связке, он тоже мучается. Такая связка обречена.

– А аргусы как же без света?

– Они видят силовые поля.

Поэтому мы не конкурируем за пространство. Симбиоз, взаимовыгодный симбиоз. Аргусы показывают нам червоточины. Находят для нас миры. А мы на своих кораблях доставляем их в области, для человека все равно непригодные… Темные области Вселенной, куда без помощи наших летательных аппаратов они проникнуть не могут.

– Когда человек и аргус в связке… – она запнулась, – аргус чувствует то же, что и человек?

– Ну да. До какой-то степени.

– Значит, когда мы… когда ты…

– Послушай, – сказал я как можно убедительней, – собаки тоже чувствуют. И кошки. Связь с аргусом – просто доведенный до предела контакт между человеком и животным. Или человеком и человеком.

То, что я говорил, было логично и правильно, но она все равно заплакала. И когда я начал ее утешать, расплакалась еще сильнее. По-моему, это с женщинами бывает.