Страница 3 из 120
— К черту с этим барахлом, — волновался кто-то. — Завалили весь вагон. И откуда столько набрали? Как, еще корзина? Вам бы надо отдельный вагон себе заказать.
— Вот видите, мама, — услышала Ядвига уже знакомый голос.
— Ставь, ставь чемодан, — послышался ответ. — Здесь будет удобнее. Владек, да побойся ты бога, где же тот узел, что в одеяле?
— Какой еще узел?
— Ну, не горе ли с этими мальчишками?.. Который в сером одеяле. Оставил? Выскочи-ка поскорей… Боже, боже, наверно уже украли…
— Да чего вы, мама, мечетесь? Вот он лежит, ваш узел…
— Мой? Почему мой? Такой же твой, как и мой.
— Нет уж, мне вы этого барахла не навязывайте. Говорил я, не тащите всякой рухляди, а вы…
— Ох, уж эти дети… — застонала женщина и стала разматывать черный вязаный платок. — А жара, не дай бог!
— Еще бы не жара! Ведь вы, мама, сто одежек напялили, будто на Северный полюс собрались.
— Марцысь, Марцысь… Неужто же еще один узел надо было связывать? Лучше на себя надеть. А то бы вы с Владеком опять набросились…
— Уж так мы и набрасываемся!
В сторонке кто-то тягуче рассказывал:
— Ну вот, мы это сейчас собрались, и на станцию… Три дня, милая вы моя, на этой подводе… Я уж думала, не доеду, всю душу из меня вытрясет… А пыль! Так на зубах и скрипит, легкие у меня и сейчас, наверно, черные, не откашляешься. Лошаденка какая-то замученная, а уж эта подвода, прости господи… Но я уж так себе сказала: раз надо так надо…
В углу капризно хныкала чья-то девочка.
— Тихо, тихо, золотко мое, сейчас поедем, вот сейчас, сейчас и поедем… На, возьми яблочко, скушай…
— Не хочу яблочка…
— А пирожка? Может, пирожка? Скушай, золотко, скушай хоть кусочек…
— Не хочу пирожка…
— А воды с соком?
— С каким соком?
— С малиновым, золотко, с малиновым.
— С малиновым не хочу…
— А по заднице хочешь? — ворвался в эту семейную идиллию грубый голос. Девочка окаменела, открыв рот. Мать, как львица, кинулась на ее защиту.
— А вам что? Как вы смеете? Хамство какое…
— Заткнитесь, дамочка. Ишь, глядите на нее, хамами обзывает… Вы бы лучше своего ублюдка успокоили, и без него шума хватает…
— Кто это ублюдок? Мое дитя ублюдок? Мое дитя?
Девчонка, пользуясь случаем, издала пронзительный визг. Мать схватила ее в объятия.
— Тихо, мое солнышко, тихо, мое золотко… Как она, бедняжка, перепугалась! И не стыдно так пугать ребенка? Что за люди пошли, что за люди!..
У дверей опять началась сутолока.
— Как, вы еще впускаете? На головы друг другу сесть прикажете, что ли?
— Напихали барахла, вот для людей и нет места.
— Ну послушайте только, какой-нибудь несчастный чемодан уже всем глаза колет… У самого нет, так он другим завидует.
— Подвиньтесь, пожалуйста.
— Куда я подвинусь? На потолок? Взбесились, что ли? Что ж нам, как скоту ехать?
— Ну, ну, не орите, дамочка. А ну, подвиньтесь!
— Не пускать больше никого, не пускать!
— Вот какой народ пошел… Сам влез, так уж другому не надо, — возмутилась маленькая худощавая женщина, ловко взбираясь по лестнице. Но, едва очутившись в вагоне, она тотчас присоединилась к хору протестующих: — И так нас, как сельдей в бочку, напихали! Куда еще втискивать! Есть ведь и другие вагоны…
— Ага, какая умная… А в другие вагоны прямо так и приглашают, скучно им одним ехать, компании ищут…
— Пойдут же следующие эшелоны.
— Пойдут, как же! Вот вы их, господин хороший, и подождали бы, если угодно, следующих эшелонов. Какой умник нашелся…
— Одного понять не могу, — повернулась вдруг к Ядвиге обладательница двух строптивых сыновей и груды вещей. — Откуда это столько мужчин набралось? Толкаются, отнимают место у женщин и детей, вместо того чтобы идти в армию… Роек моя фамилия, — представилась она, энергично подавая руку. — Вон, глядите, здоровые молодые мужики. В Бузулук бы ехали, в лагеря, а не шатались по свету…
— Ишь, какая боевая! — вознегодовал молодой человек, почти не видный за грудой узлов.
— А что ж… Раз война, место мужчины на фронте.
— Нам-то небось сами запретили? — ворчливо напомнил Марцысь.
Госпожа Роек так стремительно обернулась к нему, что солома зашуршала.
— О мужчинах разговор, а не о детях!
— Хороши детки! — неприязненно отозвался юноша из-за груды узлов.
Роек вздохнула и обратилась к Ядвиге.
— Вечная беда с этими детьми… Рослые такие, поглядишь — и в самом деле взрослый парень… Вон Марцыся уж раз и комендантский патруль останавливал, воинские документы спрашивал… А ему в июле только пятнадцать исполнилось — как раз когда после договора с Сикорским амнистия вышла… А Владек на год моложе… Вот только в головах у них сейчас все вверх ногами перевернулось. К матери — никакого уважения, к старшим — никакого уважения! В армию им, да и все!.. Говорю им, объясняю: куда вам, вы же еще дети, мать одну-одинешеньку бросите…
— Ну, уж кто-кто, а вы, мама, как-нибудь и одна справитесь.
— А как бы ты думал? Разумеется, справлюсь. Всюду можно как-нибудь устроиться… Муж, покойник, царство ему небесное, такая размазня был, что, хочешь не хочешь, приходилось самой справляться, хотя я и женщина… А если бы не это…
Ядвига не слушала. Ребенок лежал у нее на руках и прерывисто дышал. А в посольстве ее обманули. Никакого врача в поезде не было. Ей смеялись в глаза, когда она о нем спрашивала. Только и всего, что дали баночку сгущенного молока да проводница принесла кипятку, чтобы распустить его в бутылке. Ядвига наклонила жестяную кружку к запекшимся от жара губам ребенка и хотела было поднять его головку, но голова была закинута назад, не поддавалась, и ребенок лежал неподвижно, вытянувшись. Шея не сгибалась под ее рукой.
— Что это с вашим сыночком? — сочувственно спросила госпожа Роек.
— Не знаю. Простудился, видно, что ли…
— Придумают тоже, с больным ребенком в вагон лезут, — резко сказала мать капризной девочки. — Еще другие дети заразятся.
Ядвига не ответила. Действительно, был ли смысл садиться с малышом в вагон? Да и вообще, в чем тут был смысл?
«Зачем я собственно еду?» — вдруг удивилась она. И только теперь, словно в лихорадочном сне, припомнила письмо Хожиняка, мужа. Как он ее разыскал? Откуда вдруг взялся? Ведь он исчез тогда, зимой тридцать девятого, сказал, что идет за румынскую границу. И потом — ни слова, ни признака жизни. И вдруг два года спустя, когда она думала, что он уже где-то далеко… Нет, неправда, этого она не думала, она просто никогда о нем не думала… И вдруг письмо. Короткое извещение, что он находится в армии Андерса. И чтобы она, Ядвига, ехала на юг вместе со всеми.
Некоторые, правда, оставались. Но она, словно не могла не подчиниться велению этого письма. Собралась и поехала.
Значит, Хожиняк где-то здесь. Может, даже в этом Бузулуке. Может, даже в самом Куйбышеве, откуда, пыхтя и скрежеща, двигался поезд. Кто знает? Он не дал адреса, ничего не написал о себе. Хожиняк — ее муж. Только она никогда не думала о нем ни «муж», ни «Владислав», а всегда «Хожиняк». Как прежде, в самом начале, когда он только еще приехал в Полесье и стал заходить в их дом над рекой.
Нет, о доме над рекой ни за что, ни за что нельзя думать. О журчании воды, о ее зеленоватом полумраке под тенью верб, о шелесте высоких тростников, о калине, покрытой белыми гроздьями цветов или взрывающейся пучками пламенных ягод, — обо всем этом думать нельзя. Это было, это прошло, миновало — и конец. Та страница перевернулась навсегда, к ней не надо возвращаться. Под шорохом верб, под зеленым шатром ветвей, в плеске озера, в шуме реки, укрытая где-то глубоко внизу, притаилась жгучая, горькая боль. Боль тяжкая, невыносимая, ее надо во что бы то ни стало избегать, до нее нельзя докапываться, не то она бросится на сердце, вопьется в него железными когтями, отнимет остатки сил. А силы нужны для сыночка, для сыночка…
— Это какая-то заразная болезнь. Я протестую! У него сыпь; смотрите, какие красные пятна! — вдруг запищала мамаша капризной девочки. Ядвига помертвела: и правда, на лице малыша появились красные пятна. Откуда? Ведь еще минуту назад их не было, наверняка не было, ведь она все время смотрела на маленькое личико, как же она могла бы не заметить? И все же пятна были — та, другая, чужая мать тотчас их увидела.