Страница 36 из 48
– Почему Карфельд ненавидит британцев? – спросил Тернер, хотя ум его был занят чем-то другим, очень далеким от темы разговора.
– А вот это, должен признать, составляет для меня одну из неразгаданных тайн мироздания. Мы все в канцелярии пытались раскрыть этот секрет. Мы разговаривали о нем, читали о нем, спорили до хрипоты. Никто не нашел правильного ответа, – пожал плечами де Лиль. – Да и кто в наши дни верит, что у каждого есть свои мотивы? А менее всего – у политического деятеля. Мы старались определить и это. Вероятно, ненависть объясняется каким-то вредом, который мы однажды ему причинили. Говорят, воспоминания детства наша память способна хранить дольше всего. Между прочим, вы женаты?
– А это здесь при чем?
– Боже, – не без восхищения отметил де Лиль, – каким вы умеете быть колючим!
– Лучше ответьте, что он делает для того, чтобы раздобыть денег.
– Он по профессии инженер-химик. Руководит большим заводом на окраине Эссена. Существует версия, что британцы безжалостно обошлись с ним в период оккупации, демонтировав его предприятие и уничтожив фирму. Не знаю, насколько это правдиво. Мы предприняли попытку исследовать вопрос, но материалов слишком мало, а Роули совершенно правильно сделал, запретив направлять любые запросы за пределы посольства. Одному только Господу известно, – де Лиль даже слегка поежился, – что могло бы взбрести в голову Зибкрону, если бы мы затеяли такую игру. Пресса просто констатирует, что Карфельд нас ненавидит, словно никаких объяснений это не требует. И, может, так и есть.
– Что можете сказать о его биографии?
– В ней все вполне закономерно. Закончил образование перед войной. Был мобилизован в саперные части. Попал на русский фронт как специалист по сносу зданий. Ранен под Сталинградом, но сумел выбраться оттуда живым. Разочарован в наступившем мирном периоде. Тяжкий труд и постепенный подъем к вершине. Все очень романтично. Смерть духа, а потом его медленное возрождение. Конечно, не обошлось без обычных сплетен, что он приходился родней Гиммлеру или что-то в этом духе. Никто не воспринимает этого всерьез. Сегодня стоит человеку переместиться в Бонн, как восточные немцы непременно нароют на него самую невероятную грязь.
– Но слухи полностью лишены оснований?
– Основания есть всегда, но их почему-то вечно недостаточно. И если сплетни не интересуют никого, кроме нас, то зачем вообще обращать на них внимание? Карфельд прошел в политике все ступени, как утверждает он сам. Говорит о годах спячки, а потом о столь же долгом пробуждении. Боюсь, он усвоил почти мессианский тон, когда рассказывает о себе самом.
– Вы никогда с ним не встречались лично?
– Боже упаси! Нет, конечно. Только много читал о нем. Слышал по радио. Во многих отношениях он стал постоянно незримо присутствовать в наших жизнях.
Взгляд светлых глаз Тернера снова устремился на Петерсберг. Косые лучи солнца пробивались между холмами, отражаясь от окон серого здания отеля. Было похоже, что у подножия одного из холмов устроили каменоломню: там копошились какие-то большие машины, поднимались белые облачка пыли, суетились люди.
– Надо отдать ему должное: всего за шесть месяцев он сумел все круто изменить. Кадровую политику, систему организации, даже их жаргон. До Карфельда это была кучка чудаков, цыганский табор, кочующие проповедники, последыши Гитлера и прочая шушера. Теперь они выглядят патрициями, зрелой и сознательной группой. Ему не нужны орды мужчин в рубашках с короткими рукавами, благодарим покорно. И никакой социалистической чепухи, если не считать студентов, – он очень умно поступает, терпя их рядом. Ему известно, насколько тонкая грань отделяет пацифиста, нападающего на полицейского, от полицейского, нападающего на пацифиста. Но для большинства наш новый Барбаросса носит чистую сорочку и имеет ученую степень по химии. Герр доктор Барбаросса – вот как следует к нему обращаться. Экономисты, историки, статистики… Но более всего – юристы, конечно же. Все тянутся к нему. Юристы в Германии считаются великими гуру и всегда считались, хотя вы знаете, насколько извращенной логикой они пользуются. Он принимает всех, кроме политиков. Политиков больше никто не уважает. А для Карфельда к тому же отвратительно их упорное стремление стать его представителями. Карфельд не нуждается в представителях. Спасибо, нам это ни к чему. Власть без правил – вот требование эпохи. Право все знать, но ни за что не нести ответственности. Понимаете, это конец, а вовсе не начало, – сказал де Лиль с пылом, плохо вязавшимся с его обычно летаргическими манерами. – И мы, и немцы уже познали демократию сполна, но никто почему-то не ценит этого опыта. Похоже на бритье. Никто не станет благодарить вас за то, что вы побрились. Точно так же вы не услышите ни слова благодарности за свои демократические взгляды. И тут мы подходим к теме с другой стороны. Демократия была возможна только при классовой системе общества. Она стала уступкой со стороны привилегированных слоев населения. Но у нас больше нет для нее времени. Она оказалась лишь краткой вспышкой между эпохами феодализма и всеобщей автоматизации. А теперь вспышка погасла. И что же осталось? Избиратели отрезаны от парламента, парламент изолирован от правительства, а правительство отсечено вообще от всего и вся. Править молча – вот нынешний лозунг. Править путем отчуждения и отторжения. Впрочем, мне не стоит объяснять такие вещи вам. Ведь это все зародилось именно на британской почве.
Он сделал паузу, ожидая от Тернера новых вопросов, но тот был погружен в собственные размышления. Журналисты за длинным столом затеяли спор, перешедший в ссору. Кто-то грозился набить кому-то морду. Еще один обещал открутить головы обоим.
– Не знаю, что я пытаюсь защитить. Или хотя бы кого представляю. И никто не знает. «Вы джентльмен, готовый лгать ради блага своей страны» – так говорили нам в Лондоне и многозначительно подмигивали. «Охотно, – отвечаю на это я. – Но только сначала сообщите мне самому ту правду, которую я призван скрывать». Они понятия об этом не имеют. Мир за пределами нашего Министерства иностранных дел воображает, что у нас есть некая великая книга в золотом переплете со словом «ПОЛИТИКА» на обложке… Господи, если бы они только знали. – Он допил свое вино. – Но, возможно, хотя бы вы знаете? Я должен извлекать максимальную пользу с минимальными затруднениями. В чем состоит максимальная польза? Вероятно, нам следовало бы тоже пережить кризис. Вероятно, нам тоже нужен свой Карфельд? Новый Освальд Мосли? Но, как я опасаюсь, сейчас мы бы даже не заметили его появления. Ведь противоположность любви – вовсе не ненависть. Апатия. И апатия стала здесь нашим хлебом насущным. Истеричная апатия. Выпейте немного мозельского.
– Вы считаете возможным, – спросил Тернер, не сводя глаз с холмов, – что Зибкрону уже все известно о Хартинге? Это могло вызвать с его стороны враждебность? Не здесь ли причина повышенного к нам внимания?
– Позже, – очень тихо сказал де Лиль. – Когда рядом не будет детей, если не возражаете.
Солнечные лучи ударили вдруг прямо в реку, осветив ее со всех сторон, как будто огромная золотая птица простерла крылья над долиной, выявив быстрое и легкое движение воды в этот весенний день. Распорядившись, чтобы мальчик принес два бокала наилучшего бренди в сад перед теннисными кортами, де Лиль изящной походкой проложил себе путь между пустыми столиками к боковой двери. В центре зала журналисты уже умолкли. Помрачнев от выпитого, грузно опустившись в свои кресла глубже, они безрадостно ожидали повода для новой политической катастрофы.
– Бедняга, – заметил де Лиль, когда они вышли на свежий воздух. – Каким же занудой я себя показал! Вам такое встречается везде, где приходится бывать? Наверное, мы все стремимся излить душу незнакомцу, не так ли? И все считаем себя маленькими Карфельдами, верно? Патриотичными анархистами из среднего класса. Как это, должно быть, для вас ужасно.
– Мне необходимо осмотреть его дом, – сказал Тернер. – Нужно все выяснить.