Страница 30 из 48
– Она действительно беспокоила его. Память. Взять хотя бы эпизод с музыкой. Он заставил меня слушать граммофонные пластинки. Главным образом для того, чтобы потом продать их мне, как я подозревал. Он провернул сделку, которой очень гордился, в одном из магазинов города. «Остановись, – сказал я. – Ничего путного из твоей затеи не выйдет, Лео. Ты попусту тратишь со мной время. Я слушаю одну пластинку, и она мне нравится. А потом слушаю другую, а предыдущую мелодию успеваю забыть». И он вдруг заявляет мне почти мгновенно: «Тогда вам следует стать политиком, Артур, – говорит он. – Это типичное их свойство». И он говорил вполне серьезно, спешу тебя заверить.
Тернер неожиданно широко улыбнулся:
– Смешно у него получилось.
– Было бы смешно, – возразил Медоуз, – если бы он не выглядел при этом чертовски злым. А в другой раз мы разговорились с ним о Берлине. Коснулись темы кризиса, и я сказал: «Что ж, придется смириться. Никто больше даже не думает о Берлине». Я говорил чистейшую правду. Возьми наши досье. Берлином больше никто не занимается, даже не рассматривает самых фантастических вариантов, как бывало поначалу. То есть в политическом смысле – это полнейший тупик, даже не тема для обсуждения. «Нет, вы не правы, – говорит тогда он. – У каждого из нас есть большая память и маленькие воспоминания. Маленькие воспоминания удерживают впечатления о мелочах, а большая память существует для того, чтобы забывать о главном». Вот как он выразился. И, признаюсь, я был тронут его словами. Ведь именно так мыслят в наши дни многие. Это стало неизбежным.
– Он приходил к тебе домой иногда, верно? И вы устраивали совместные вечера?
– Время от времени. Пока дома не было Миры. А бывало, я ускользал к нему в гости.
– А почему Миры не бывало дома? – Тернер задал этот вопрос с неожиданным напором. – Ты все же не до конца мог ему доверять или я не прав?
– О нем ходили разные слухи, – признал Медоуз, но без тени смущения. – Всякие сплетни. Мне не хотелось, чтобы Мира оказалась в них замешана.
– Слухи о нем и о ком-то еще?
– Просто о разных девушках. О женском поле вообще. Он ведь был холостяком и любил радости жизни.
– Так о ком еще?
Медоуз покачал головой.
– Ты снова все понимаешь превратно. – Он играл двумя скрепками, пытаясь сцепить их.
– Лео когда-нибудь рассказывал тебе о том, что делал в Англии во время войны? О своем дяде в Хампстеде?
– Он рассказывал, как прибыл в Дувр с табличкой на груди. Это тоже было необычно.
– Что такого необычного…
– Его рассказ о себе. Джонни Слинго сказал, что знал его четыре года до перехода в референтуру, но ни разу не слышал, чтобы он хотя бы словом обмолвился о своем прошлом. А здесь он наконец раскрылся. Джонни считал это первым признаком старости.
– Продолжай.
– Так вот. У него при себе была только эта табличка с надписью: Лео Хартинг. Ему, конечно, обрили голову наголо, вывели вшей и отправили в сельскую школу. Кажется, даже дали выбор: обычное образование или сельскохозяйственное. Он выбрал фермерство, потому что мечтал заиметь свой участок земли. Для меня это стало сюрпризом, своего рода причудой. Я не мог вообразить Лео в роли фермера, но так дело обстояло в то время.
– А он не рассказывал о связях с коммунистами? О группах леваков из Хампстеда? Вообще ничего в таком роде?
– Ничего подобного.
– Ты бы со мной поделился, если бы что-то было?
– Сомневаюсь. Но ничего не было.
– Он упоминал о человеке по фамилии Прашко? Члене бундестага.
Медоуз какое-то время колебался.
– Рассказывал как-то вечером, что этот Прашко перестал с ним общаться.
– Как? И почему перестал?
– Подробностей он не сообщил. Они вместе с Прашко эмигрировали в Англию, а после войны вместе вернулись. Прашко пошел своим путем, а Лео избрал другой: – Он пожал плечами. – Я не особенно допытывался. Зачем мне было знать детали? После того вечера я этой фамилии от него вообще больше не слышал.
– А все эти рассуждения о памяти? Что, как ты думаешь, он имел в виду?
– Он говорил в историческом смысле, насколько я понял. К истории он относился очень серьезно, часто размышлял о ней. Хотя не забывай, я веду речь о том, что происходило уже пару месяцев назад.
– Какая разница, когда это было?
– Разница в том, что потом он напал на нужный ему след.
– На что он напал?
– Нащупал какой-то след, – просто повторил Медоуз. – Я именно об этом хотел тебе рассказать.
– Но мне нужно услышать от тебя о пропавших досье, – настаивал Тернер. – Я хочу проверить все книги регистрации и входящую почту.
– Подожди, дойдем и до этого. Есть вещи, которые важнее обычных фактов, и если ты научишься слушать и концентрировать внимание в нужном направлении, то станешь их замечать. В этом смысле ты очень похож на Лео. Правда. Вы оба всегда хотите знать ответы, даже не уяснив для себя сути вопросов. Я вот пытаюсь втолковать тебе: с первого дня прихода Лео ко мне я знал – он ищет нечто особенное. Мы все почувствовали это. При всей скрытности Лео каждый видел: он выискивает что-то конкретное. Что-то такое, к чему почти можно прикоснуться, настолько важным оно для него было. В нашей конторе такое случается нечасто, уж поверь мне.
Теперь Медоуз взял на раздумье, как показалось, целую вечность, прежде чем продолжить:
– Понимаешь, архивист похож на историка. Всегда есть период времени, на котором он буквально помешан. Или место. Или личность. Короли, королевы. Наши досье косвенно обязательно связаны между собой. Иначе просто быть не может. Назови мне любую тему, которая только придет в голову. И я в соседней комнате найду тебе по цепочке все: от исландского законодательства для судовладельцев до последних инструкций касательно колебаний цены на золото. Вот чем увлекают досье. Они продолжаются, и нигде нельзя поставить финальную точку.
Медоуз больше не замолкал. Тернер всматривался в морщинистое, постаревшее лицо с подернутыми грустью серыми глазами и чувствовал, как в нем самом нарастает волнение.
– Ты думаешь, что руководишь архивом, – говорил Медоуз, – но это не так. На самом деле он руководит тобой. В архивном деле есть аспекты, которые просто захватывают, и ты уже ничего не можешь с этим поделать. Возьми, к примеру, того же Джонни Слинго. Ты видел его, когда впервые попал сюда. Он сидел слева от двери. Пожилой мужчина в куртке. Он принадлежит к числу истинных интеллектуалов. Окончил хороший колледж, имеет блестящее образование. Джонни проработал у нас всего год и перевелся, между прочим, из административного отдела, но теперь его полностью увлек раздел девять-девять-четыре. Отношения ФРГ с третьими странами. Только попроси, и он часами будет рассказывать тебе обо всех аспектах доктрины Хальштейна[10], цитировать наизусть целые параграфы, укажет точные даты всех переговоров, когда-либо проводившихся по этому вопросу. Или мой случай. Я же по призванию – механик. Обожаю автомобили, занимался изобретательством и досконально разбираюсь в технических устройствах. Но готов держать пари, что знаю гораздо больше о нарушениях патентных прав в Германии, чем любой сотрудник коммерческого отдела.
– На какой же след напал Хартинг?
– Подожди. То, о чем я тебе рассказываю, крайне важно. За последние двадцать четыре часа я много раздумывал над этим, чтобы ты все услышал предельно ясно, нравится тебе это или нет. Итак, досье захватывают тебя, и здесь ты бессилен что-либо сделать. И они начнут управлять твоей жизнью, стоит им только позволить. Многим они заменяют жену и детей. Я повидал немало таких людей. Порой досье овладевают тобой, ты нападаешь на какую-то тему, на некий след, и уже не в состоянии сойти с него. Так было и с Лео. Не знаю в точности, как такое происходит. Просто обычный документ вдруг привлекает твое внимание. Порой что-то пустяковое, случайное: угроза забастовки работников сахарных заводов Сурабаи – это сейчас стало нашей излюбленной шуткой. «Минуточку! – говоришь ты себе. – А почему мистер Такой-То списал это в архив?» Проводишь проверку. И оказывается, что мистер Такой-То даже не ознакомился с сутью вопроса. Он не удосужился вообще прочитать телеграмму. Что ж, значит, ему следует вернуться к ней, верно? Но вот только прошло три года, и мистер Такой-То теперь наш посол в Париже. И тогда ты сам начинаешь выяснять, какие действия были предприняты или же не предприняты в этой связи. С кем консультировались? Почему не поставили в известность Вашингтон? Ты отыскиваешь дополнительные материалы, добираешься до самых истоков проблемы. И к этому моменту отступать уже поздно. Ты теряешь ощущение реальных масштабов событий, тема поглощает тебя целиком, а когда избавляешься от наваждения, то оказывается, что ты постарел на десять дней, не став ни на йоту мудрее, зато, быть может, на пару лет у тебя выработается иммунитет к повторению подобного. Одержимость. Вот как это называется. Твое личное путешествие в неизвестность. Это происходит с каждым из нас. Так уж, наверное, мы устроены.
10
Доктрина Хальштейна – принята в 1955 г. правительством ФРГ, стремившимся к международной изоляции Германской Демократической Республики; предусматривала разрыв дипломатических отношений с любой страной, признававшей ГДР; действовала до 1970 г.