Евдокия

Несколько человек схватили Андрея за руки, увели, усадили. Андрей выплюнул кровь, - Мокеев разбил ему зубы, - и сказал:

- Все равно изувечу подлеца.

Его вызвали в ячейку, уговаривали и ласково и строго, - он стоял на своем:

- Не могу его видеть. Она с меня вшей снимала...

И только когда Андрею пригрозили, что выгонят из комсомола, - он расплакался, кусая кулаки, и дал обещание не трогать Мокеева.

Евдоким не сказал жене, из-за чего Андрей подрался с Мокеевым. Больше у них не было разговора об Ахмете. И Ахмета не было: явился на миг, белозубый сатана, отуманил, ожег, набаламутил, - и нет его опять.

12

Кто-то постучал в окно. Был вечер, дети только что заснули. Евдоким еще не вернулся с завода, - верно, задержался на собрании. Евдокия вышла отворить. Улица была пуста, ни души, медленными хлопьями падал снег. Евдокия хотела уже закрыть дверь, как что-то вдруг пискнуло у ее ног. Она поглядела - на крыльце лежал небольшой серый сверток, в свертке пищало. Евдокия подняла сверток, внесла в дом и положила на мучной ларь.

Она развернула отсыревшее тряпье и вынула ребенка, мальчика. Ему было недель пять-шесть, он уже держал голову. Освобожденные ножки задвигались, подтянулись к животу. Ребенок поднес кулачок ко рту и потребовал еды. "Эге... эге... эге", - говорил он, ворочая головкой, и заплакал. Евдокия зашикала и прижала его к груди, успокаивая. Лицо ее стало взволнованным, серьезным и важным, словно это был ее ребенок и она собиралась накормить его грудью. "Эге... эге..." - говорил ребенок, перестав плакать и хватая ртом ее кофту. Евдокия положила его - он опять залился отчаянным криком, побежала к печке, налила теплого молока в пузырек, заткнула чистой тряпкой и дала ребенку. "Эге... эге..." - заговорил он яростно, почуяв запах молока. "Ага!" - удовлетворенно сказал он, поймав тряпку ртом, и стал сосать.

- Ишь, жадный! - с восхищением сказала Евдокия, любуясь им.

Накормив, она налила в таз теплой воды и стала купать ребенка. Он тряс ручками и ножками, но не плакал, и она ловко обмыла его и губами собрала воду со спинки, как делали другие женщины, - от сглазу, от наговора, чтоб рос здоровым да умным. Потом она отнесла его в спальню, на кровать.

- Вот мы какие чистенькие стали, какие красивые! - приговаривала она, вытирая его.

Ребенок молчал и все поворачивался к лампочке. Евдокия запеленала его в старую простыню. Спеленатый, он стал похож на белого червячка и так же ворочал головкой, как червячок; после мытья волосы на его темени стали черными.

- Вот так-то, лежи да спи! - сказала Евдокия, укрыла его своим стеганым одеялом и, потушив свет, пошла поглядеть, какое приданое получила за ребенком.

В сером свертке оказалась застиранная женская рубаха, обрывок байкового одеяла и грубый холщовый свивальник. Все это Евдокия вышвырнула в сени. На пол упала бумажка, Евдокия подняла ее. "Крещен Александром", было написано на бумажке. Евдокия подумала: хорошее имя Александр, можно кликать Шурой, Сашей, Саней, как понравится, а то еще Аликом.

Пришел Евдоким. Усталый и чем-то недовольный, он долго мылся под висячим рукомойником, и Евдокия заробела - вдруг он не захочет принять ребенка? Сменив одежду, он молча уселся к столу, а она, подавая ужин, все думала, как ему половчее сказать.

- Что собрание-то нынче так затянулось? - спросила она, чтобы начать разговор. Он ответил нехотя:

- Судили одного. Из заводского материала утварь делал, продавал в свой карман.

- Кто ж судил?

- Мы и судили. Собрание.

- Собрание?.. - переспросила она задумчиво, думая о своем. Погодя, повела речь напрямик:

- Без света в спальне не будь, на кровать, не осмотревшись, не бухайся, не ровен час - придавишь дитя.

- Какое дитя?

- Мальчика бог послал.

Он кончил ужинать и пошел в спальню; она - за ним. Он зажег свет, откинул одеяло, посмотрел на спокойное розовое личико:

- Это чей же?

Она ответила храбро:

- Считай, что наш.

Ребенок спал, посасывая губами.

- Подкинули, что ли?

- Подкинули. Это счастье для дома, - вспомнила она и заторопилась. На подкидыша господь пошлет!

От яркого света ребенок затревожился, завертел головкой, стал выпрастывать кулачки из пеленки.

Евдоким засмеялся:

- Мальчик, говоришь?

- Александром зовут.

- Почем знаешь?

- Записка была вложена.

Он сел на кровать и стал разуваться.

- Вот те раз! - сказал он весело, глядя на важного младенца. - А я где лягу?

- Ложись к стенке, а я с ним с краю.

- А вдруг задавлю ночью? - осторожно укладываясь под необъятное одеяло, сказал Евдоким уже не шутя. - Придется люльку ему сработать, а то на самом деле опасно, кости-то у него мягкие...

13

Приходили соседки поглядеть, что за прибыль у Чернышевых. Хвалили ребенка, хвалили Чернышевых, ругали беспутных матерей, которые ночью на снегу, у чужого порога, кидают безвинных младенцев...

Пришла и Марьюшка. Вошла чинно, без суеты. Негромко, но требовательно опросила притихших Павла, Катю и Наталью - хорошо ли учатся, слушаются ли названых родителей и зачем дома ходят в башмаках: дома тепло, башмаки поберечь не грех, у названых родителей расходов, поди, страсть на такую ораву. Потом начальственно, как доктор, Марьюшка приказала показать младенца.

Евдокия поднесла Сашеньку, спеленатого, в чепчике с кружевцем. Марьюшка вздохнула:

- Не жилец.

Евдокия испугалась:

- Ну, почему?

- В глазок посмотри ему, - шепнула Марьюшка.

Евдокия посмотрела в голубенький бессмысленный глаз и увидела в зрачке свое лицо, а больше ничего.

- В уголок, - шептала Марьюшка. - Который живуч человек, у того в уголку ровно пупочка сидит внутри, видна ясно. У богоданного твоего младенчика пупочки не видать. Жить не будет.

Приведя всех в уныние и угостившись пенным квасом с изюмом, Марьюшка удалилась.

На другой день у Саши заболел живот. Евдокия дала ему касторки, припарки ставила - не помогло. Пришлось понести Сашу в консультацию.

- Вы, мамаша, перекормили ребенка! - гневно сказала черная докторица в белом халате. - Мы дадим ему режим!

Она приказала кормить Сашу через четыре часа, ночью вовсе ничего не давать, молоко разводить рисовым отваром. Евдокия не смела ослушаться докторицы, но душа у нее изболелась, потому что Сашенька просил есть каждый час и, ничего не получая, кричал: "Эге! эге!" - пока не засыпал от изнеможения.