Сватовство

— Федосья Тихоновна, вы же мне говорили «куриця»…

— Чего? — не поняла хозяйка.

— Вы же мне «куриця» сказали, «водиця», «дровця», а сейчас говорите «курича»… Куриця или курича все-таки?

— Ой ты господи, — поняла наконец Фаину Борисовну Федосья Тихоновна. — Меня вот хоть горшком называй, только в печь не ставь.

— Федосья Тихоновна, это же для науки нужно.

Федосья Тихоновна пристыженно шмыгнула носом:

— Ну дак, мы ведь и знаем, что это для науки. Зачем мы будем неладно-то говорить, позорить себя. Это уж мы между собой как попало бухаем. А для книг надо правильно.

Фаина Борисовна ослабела ногами и чуть не опустилась на дымившуюся от подсыхающей росы траву.

— Федосья Тихоновна, что вы наделали! — ужаснулась она. — Мы же теперь в полном неведении, что истинное, а что ложное.

Степаха остановила ее взмахом руки:

— Будет скуку-то распускать! Курича или куриця — не все ли равно?

— Нет, не все равно, — чуть не заплакала Фаина Борисовна. — Для науки самое важное — точность.

Степаха пожала плечами.

— Дак мы ведь когда скажем так, когда эдак, — оправдала она Федосью Тихоновну. — Это раньше все говорили «курича». А теперь и мы за молодыми тянемся: один-то на один еще когда и чавкнем, а так только правильно говорим. Не то ведь Мишке нашему на язык попадись — и проходу не даст, так и будет, не переставая, дразниться: «Курича, овча, рукавича».

У Фаины Борисовны, кажется, родилась спасительная идея:

— А что? Михаил поправляет вас? — затаив дыхание, спросила она, а сама уже готовила новый, более важный вопрос:

— Ой, подь ты к ляду с таким учителем, — засмеявшись, сморщила и без того сморщенное лицо Степаха. — Этого учителя в детстве мало учили, чтобы над стариками не изгалялся.

Но Тишиха заступилась за Мишку:

— Да чего ты, Степанида, на парня несешь? Мы с тобой бестолковые, нас и надо учить…

— Не учить, а в могилу класть.

Но Тишиха замахала на Степаху руками:

— Прикуси язык-от. С сыном живешь, со снохой, внук вон хороший какой, а ты о могиле… Я одна мыкаюсь, да и то молчу.

— А не все равно — одна, не одна? Мы уж — в нашем-то возрасте — все теперь под низом у жизни. Это им теперь высоко летать, — кивнула Степаха на Фаину Борисовну.

Разговор уходил явно в сторону, и Фаина Борисовна снова спросила:

— Ну а Михаил… — Она замялась, сознавая, что вопрос ее странный, и не зная, как выразить его и понятно для старух, и деликатно, без обидного оттенка высокомерности. — Ну а он знает… как раньше данное слово произносилось, как вы его в былые годы употребляли?

Она ушла-таки от определения «неправильное произношение», которое вертелось на языке и, торжествуя, внутренне похвалила себя за это.

— Мишка-то? — удивилась Степаха. — Да он же здесь вырос! Конечно, знает. — И хитровато подмигнула Фаине Борисовне: — Его-то не проведе-е-ешь…

Фаина Борисовна молча проглотила укор. Главное она выяснила: Михаил может откорректировать их записи. Надо будет поговорить с Ларисой, чтобы она попросила Михаила об этом. Фаина Борисовна была приметлива и не сомневалась, что Ларисе он не откажет.

— Слушай-ко, — вывела Фаину Борисовну из состояния задумчивости Тишиха. — Вы бы ребят-то поспрашивали… Они ведь разговаривают лучше нас… Я-то вот дальше своей печки никуда не бывала, и грамотешка-то у меня какая: полкласса и два коридора… А ребята-то десятилетку кончали — ой, люто много знают…

— Да, да, поспрашиваем, — кивала им Фаина Борисовна. Настроение у нее выправлялось.

10

В избе у Тишихи опустело: девки разбрелись по своим делам — Фаина Борисовна ушла записывать хуторскую Огрёшу, Лариса с Надей, кажись, убежали к Степахе. Без них стало в доме совсем тоскливо — вот ведь как к людям-то привыкаешь. Пока никого на постое не было, так хватало и кошки: с ней поговорила, послушала, как мурлыкает, посмотрела, как беснуется у нитки с бумажкой, поулыбалась — и спать легла. А теперь за неделю сжилась с девками — не знаешь, как и вечера дождаться без них. Как одной-то — уедут — быть?

Тишиха заварила в кипятке зверобой. Почему-то он глянулся ей больше чая. После зверобоя хотелось летать. Но сейчас и зверобой оказался бессильным от придавившей ее тоски.

Затосковала-то Тишиха, пожалуй, не в отсутствие девок, а при них, когда Мишка Некипелов запоговаривал об учебе. Ведь если они с Кирей уедут, так Тишихе каюк. С Петей-то молоковозом не скоро столкуешься о дровах — загуляет, так по неделе не привести в чувство.

Сегодня Тишиха утром видела, что с молоком поехала Нюра, Петькина жена. Тишиха пересчитала фляги — восемь штук, — только бабе и валандаться с ними. Ой, сгорит от вина мужик — шестой день уж не просыхает.

— А лешой с ним! Заадался бы до смерти, — вслух сказала Тишиха и опять перевела думы на Мишку: ведь уедет, собака, уедет… У него втемяшится в голову — своего добьется. А в городу-то такого парня с ручками отхватят: на дороге не валяются эдакие ребята. Чего хочешь умеет сделать, из рук не выпадет ничего…

Тишиха уже закидывала удочку и Степахе, пытала ее:

— У тебя внук-то не ладится уезжать?

— А он и здесь хорошо зарабатывает.

Значит, Степаха не в курсе. Заработками нынче молодяшек не удержать.

Вчера ребята опять приходили к девкам. Тишиха дождалась, когда они начитались девкиных записей, вышла за ними на крыльцо.

— Миш, — спросила она, — не передумал с Москвой-то? — спросила вроде бы бодро, смешком.

И Мишка ей смешком же и отозвался:

— Книжки, Тихоновна, с подволоки за десятый класс притащил, все в пы-ы-ли — еще и сегодня прочихаться не могу…

За книжки зря не берутся. Уедет!

Да и Кирю сманит еще за собой. Вот собака…

11

Фаина Борисовна уезжала с окрыленной душой. Программа была выполнена экспедицией полностью. Девчонки оказались у нее молодцы: все записи разнесли по карточкам, не по одному разу проверили их точность у местных ребят.

— Федосья Тихоновна, большое вам спасибо за все, — прощаясь с Тишихой, сказала Фаина Борисовна.

А Тишиха-то вроде собиралась расплакаться — то и дело отворачивалась в сторону, поднимала к глазам угол повязанного на голову платка.

— Письмо-то хоть напишите, когда доедете…

— Обязательно, Федосья Тихоновна, напишем, — пообещала Фаина Борисовна и сама поверила своему обещанию, хотя очень уж не любила эпистолярный жанр и даже на деловые бумаги садилась отвечать через силу.

Федосья Тихоновна стояла у машины, на которой и предстояло ехать в Переселенье, — низенькая, сморщенная, в высоченных валенках с галошами. Валенки у нее, когда она шла, волочились по земле, и из травы за ней поднималась пыль.

— Коля, ты их ходко-то не вези, — обратилась Федосья Тихоновна к шоферу. — А то на дороге-то больно ям много.

— Не стеклянные, не разобьются, — засмеялся шофер.

Девчонки уже сидели в кузове, и, хоть кабина была пустая, Фаина Борисовна тоже полезла к ним.

— Ветерку хочешь? — догадался шофер. — Ну, давай.

У кабины, чтобы девкам было мягко сидеть, была взбита вытряхнутая из соломенников осока, уже высохшая, нерезучая и, кажется, пахшая потом — все-таки неделю спали на ней.

— Федосья Тихоновна, и ты напиши нам, — растроганно попросила Фаина Борисовна.

Тишиха обрадовалась ее словам, закивала:

— Да, да, напишу…

Шофер опять засмеялся:

— На почте ее почерк не разберут.

— Поштё? — встрепенулась Федосья Тихоновна. — Я письмо-то уж напишу, так и в Крым и в Мурман уходит.

Она намекала на дочерей. Фаина Борисовна все семь дней собиралась расспросить о них хозяйку, но все забывала.

С пригорка торопливо спускалась Степаха, руками махала, чтобы шофер ее подождал.

— Ой! — останавливаясь, она еле перевела дыхание. — Али бы уехали без меня? И не дождались бы?

Она подала через борт узелок.

— Яичек хоть на дорогу возьмите…