Страница 37 из 43
Вопрос: Состояли ли вы в какой-либо политической партии?
Ответ: Нет, в политических партиях я не состоял, но принимал участие в социал- демократических кружках, хранил и размножал политическую литературу. Это было в Одессе и в Проскурове в 1905 и в 1906 годах.
Гальперин
...В середине ночи на допрос был вызван сосед, могильщик Серафимовского кладбища Сазонов. Могильщик ткнул ногой Гальперина и стал тяжело выбираться из-под нар. Место считалось особенно удобным, здесь никто не давил тебя, ты был один на большом пространстве, сюда другие сокамерники не залезали. Гальперин торопливо заполз под койку. Народу было полно, и даже короткий покой немалого стоил.
Несколько минут Гальперин неподвижно пролежал на полу и наконец стал засыпать. Сазонова вызывали часто, ГПУ искало пропавшие ценности, и Сазонов с удивлением рассказывал, что следователей интересует могила, в которую он будто бы зарыл золото.
У дверей сидели новенькие, и каждое опустевшее место тут же заполнялось усталыми, измученными людьми.
Гальперин вытянул ноги и, боясь приподняться, стал совать под голову сверток, полученную в день ареста ватную телогрейку. «Господи, — думал он. — Неужели удастся хоть чуточку поспать? Неужели сегодняшняя ночь будет не такой трудной...»
Он медленно отключался и тут же услышал металлический щелчок замка. «Нет, это не за мной, — подумал он. — Я больше не могу не спать столько ночей...»
— Гальперин! — донесся голос.
«Здесь нет Гальперина! Гальперин умер!» — мысленно закричал Лев Соломонович, но он уже выползал из-под койки, поднимался, вставая сначала на четвереньки, потом на ноги, но все еще не просыпаясь.
По коридору шел покачиваясь, будто пьяный. Охранник тыкал в него рукой, вероятно, арестованный так и не приходил в себя. На лестнице Гальперин упал, скатился вниз, ударяясь спиной и грудью о каменные ступени. Боль наконец разбудила его. Он поднялся и несколько секунд простоял в глубоком недоумении, не соображая, что же произошло.
— Чеши, чеши! — прикрикнул охранник. — Ишь, стерва! Всё делают, лишь бы не идти на допрос...
Кабинет, в котором сидел Тарновский, был хорошо знаком. И Гальперин, войдя в комнату с обширным письменным столом, двумя креслами и табуреткой у противоположной стены, встал около него, ожидая разрешения сесть.
Следователь неспешно листал бумаги. Лампа освещала густые рыжие волосы, веснушчатое молодое лицо, полосу бровей, таких же огненнорыжих.
— Ну? — Тарновский даже не поглядел на арестованного. — Рассказывай.
Гальперин молчал. Начало допроса всегда повторялось. Тарновский спрашивал нечто свое, давно решенное, но Гальперин просто не мог сообразить, чем же в конечном счете интересовался следователь.
— Простите, — после некоторого молчания спросил Гальперин. — Вы не уточните вопрос? О чем бы хотелось?..
— Ишь, какой вежливый! — воскликнул Тарновский. — Видно, следует дать-по твоей антисоветской харе, это и будет моим уточнением. Говори, что ты готовил против рабоче-крестьянской власти?
— Но я действительно не понимаю, о чем вы спрашиваете. Я художник, и меня никогда ничего не интересовало, кроме живописи.
— Положим, положим! — рассмеялся Тарновский. — Тебя интересовало все. Далеко не каждого мы вынимаем из кровати с безногой любовницей.
Он постучал карандашом по стеклу и выжидающе поглядел на арестованного.
Гальперин вздохнул. Перед ним сидел костлявый, рыжий, молодой парень со злыми коричневыми глазами и желтоватым лицом.
— Ну?! — угрожающе повторил Тарновский. — Что же вы делали со своей толстой дрянью? Только не говори о любви. Нас интересует другое...
— Но я ничего не могу сказать. Мы работали в детских художественных школах, учили детей, а дома, когда оставалось время, занимались живописью. Это вы должны объяснить, в чем же я обвиняюсь...
— Мы ничего тебе не должны! — Тарновский неотрывно смотрел Ъа Гальперина. — Выходит, ты со своей сучкой Ермолаевой интересовался любовью, а против советской власти вы и не замышляли. Я могу вызвать эту дрянь, устроить очную ставку, и она напомнит тебе...
Гальперин прижался к стене, раздвинул руки, было страшно упасть, показать этому человеку, как важно для него произнесенное только что имя. Он лихорадочно думал: «Вера здесь. Она не отпущена, она рядом».
«Господи! — неожиданно для себя стал молиться Гальперин. — Неужели будет возможность хотя бы взглянуть на тебя, Вера! И тогда я смогу сказать какие-то важные слова, которые, может быть, помогут тебе...»
— Мы политикой не занимались, — упрямо повторял он. — Ермолаева ни о чем антисоветском рассказать вам не может...
— Какой шустрый! «Вам не может!» А кому может? Тебе?
Кто-то плакал за стенкой, это была женщина. И вдруг ъолнение охватило его. Гальперин ни разу не видел Вериных слез. Он хорошо представлял, как она смеется, как сердится, как может замолчать, оскорбленная непониманием, но плача... громкого плача он слышать не мог...
И все же в эту секунду он перестал сомневаться: там, за стенкой, в кабинете второго следователя, была Вера. Волнуясь, он сказал:
— Если это возможно, гражданин начальник, я бы хотел поговорить с ней, вы бы во всем могли убедиться... Еще раз повторяю, мы говорили только о живописи, занимались живописью, это единственное, что объединяло всех нас.
Тарновский встал.
— Сейчас ты будешь очень разочарован, мадама рассказывает о ваших игрищах иначе. Мне даже любопытно поглядеть на твое лицо. Она-то утверждает, что ты ярый антисоветчик. Именно с тобой мы и должны разделаться в первую очередь. — Он снял телефонную трубку, набрал номер, сказал с какой-то веселой, удивившей Гальперина интонацией: — Ермолаеву минут на десять. Любовничек требует встречи.
Хлопнула соседняя дверь, звук шагов казался и очень знакомым, и все же чужим. Гальперин понимал, как невероятно трудно Вера несет свое тело. Шарканье протезов по каменному полу словно бы подчеркивало непреодолимое бессилие.
Он стоял не шелохнувшись, даже не услышал разрешения Тарновского: «Садись!» Он ждал. Он был не способен поверить, что вот уже месяц Вера находилась рядом, в том же коридоре, в нескольких шагах от него. И все же как далеко теперь они были друг от друга.
Охранник спросил разрешения ввести заключенную. Тарновский кивнул.
Гальперин сделал шаг к двери и даже не услышал предупреждающего окрика: «На место!» В эту секунду для него не было ничего более серьезного, чем возможность, нет, чудо увидеть Веру.
Она стояла в дверях, разведя костыли, худая, и пустым, померкнувшим взглядом смотрела перед собой. Видела ли она его, понять было невозможно.
Наверное, он что-то крикнул, может, просто назвал ее имя, но тут же почувствовал, как охранник, стоящий за спиной, ударил его так сильно, что Гальперин качнулся. Стол Тарновского снова поплыл по кабинету.
— Сидеть! — возможно, уже не в первый раз крикнул следователь. — Когда потребуется, я тебя, гадина, поставлю на сутки в карцер, и тогда ты сам будешь мечтать, как и на что там сесть...
Ему показалось, что Вера не услыхала и этого выкрика. Она простучала мимо на костылях и застыла, будто бы повисла перед столом. Тарновский махнул рукой. Охранники подтащили табурет под ее ноги.
Она опустилась. Гальперин видел, как уперся в грудь ее подбородок, упали руки и совершенно безжизненно пусты были ее глаза. «Верочка, Вера, — мысленно кричал он. — Что они с тобой сделали?»
Облако плыло перед ним в мерцающей пустоте. Гальперин едва осознавал необъяснимые ее признания. Говорила другая, неведомая ему Вера. Даже хриплый и низкий голос был голосом совсем чужого человека.
Он с удивлением слушал, как она говорит об антисоветской их деятельности, как подтверждает нелепые вопросы Тарновского. Если бы он мог, он бы крикнул: «Вера, что ты?! Такого не могло быть, Вера!»
Он только тупо и однозначно все отрицал.