Штурм

До Воронежа оставалось километров тридцать, когда мы увидели немецкие гаубицы, зарядные ящики, повозки, загромождавшие дорогу. Из-под снега торчали обломки колес.

Что здесь произошло? По всей видимости, схватка не на жизнь, а на смерть. Наши танкисты, вероятно, внезапно атаковали гитлеровцев, и вражеские артиллеристы не могли даже изготовиться к бою. Разбегаясь, солдаты не успели вынуть из орудий замки и снять панорамы.

Это напомнило мне февраль 1942 года, когда 3-я ударная армия Калининского фронта наступала на Холм. На дорогах тоже валялись пушки, телеги, машины. Но это были наши потери первых дней войны. Артиллеристам нередко приходилось оставлять орудия, так как в баках тягачей уже не было ни капли горючего. Однако панорамы, прицелы и замки обычно успевали снимать. Помню, наш штаб, передвигаясь на новое место, наткнулся тогда на большое «гаубичное кладбище». Сиротливо стояли на обочинах, дороги пушки-гаубицы, тракторы «ЧТЗ-60», остовы разбитых автомашин. Там я и познакомился с Митрофановым. Мы остановились, чтобы посмотреть на орудия, и тут ко мне подошел начальник отдела кадров капитан П. А. Романов. «Товарищ генерал! — обратился он. — Здесь вот объявился бывший командир партизанского отряда, артиллерист. Очень просит принять его в армию».

Обернувшись, я увидел коренастого человека со смуглым обветренным лицом и чубом, выбившимся из-под кубанки. На нем плотно сидел серый полушубок, а на груди висел трофейный автомат.

Майор окинул меня смелым, оценивающим взглядом, приложил руку к кубанке:

— Разрешите, товарищ генерал, открыть вам партизанскую тайну.

— Тайну? — удивился я неожиданному обороту разговора.

Митрофанов, подойдя к ближайшему орудию, отсчитал шесть шагов от колеса:

— Вот здесь могут быть зарыты панорама и замок.

Он рассказал, что, попав с небольшой группой артиллеристов в окружение в 1941 году, начал по ночам «приводить в порядок» оставленные нашими войсками орудия и тягачи. Все, что могли, перетаскали в лес и спрятали там. С тяжелых гаубиц снимали панорамы, части замков и здесь же зарывали их.

Артиллеристы Митрофанова и колхозники Холмского района сделали тогда большое дело. Сотни пулеметов, тысячи винтовок и снарядов сохранили в лесах и оврагах.

Митрофанов вынул из планшетки карту и показал места, где запрятано это вооружение.

Тем временем солдаты, расчистив снег, принялись за поиски «клада». Только сняли верхний слой земли, как что-то звякнуло под ломами. Через несколько минут из земли извлекли орудийный затвор и ящик с панорамой.

Пока трудились солдаты, Романов доложил, что, судя по всему, майор в окружении показал себя стойким командиром и способным организатором. Он сохранил и все свои документы — удостоверение личности, партийный билет и еще какие-то справки.

— Как же быть с ним? — В этом вопросе я услышал просьбу.

У меня тут же возникла мысль: а почему не создать новые полки? Ведь мы сказочно разбогатели: у нас оказалось много орудий, которых хватит на три артиллерийских полка и останется еще чем пополнить дивизионную и полковую артиллерию.

— Хорошо, Митрофанов, оставайтесь у нас. Назначим вас командиром полка.

Майор скромно ответил:

— Я командовал дивизионом. Прошу снова дать мне эту должность.

По моему представлению Военный совет назначил Митрофанова командиром вновь сформированного 609-го армейского минометного полка. Он хорошо им командовал…

Член Военного совета 3-й ударной армии Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко заставлял в каждой дивизии и бригаде создавать специальные команды для сбора оружия и боеприпасов.

Помню, однажды ночью он позвонил мне по телефону и спросил:

— Иван Семенович, знаете ли вы, что в лесу найдены полковые пушки? И даже со снарядами?

— Мне об этом известно. Но лес, о котором вы говорите, находится на территории противника.

По предложению П. К. Пономаренко командующий армией генерал-лейтенант М. А. Пуркаев согласился послать ночью импровизированный лыжный отряд в тыл врага. Надо сказать, что сплошного фронта здесь в то время не было и на отдельных участках неприятель держал лишь незначительные гарнизоны в деревнях. На это и рассчитывал Пономаренко.

«Экспедиция» закончилась успешно: мы получили двенадцать пушек, а потом раскопали еще несколько десятков тысяч снарядов.

Увлеченный этими воспоминаниями, незаметно для себя я задремал, уткнувшись в воротник бекеши.

— Воронеж! — громко объявил шофер.

Я вздрогнул и очнулся. Напрягаю зрение, смотрю вокруг и ничего не вижу. Где же город?

Всюду запорошенные снегом развалины, пустыри. Водитель осторожно объезжает воронки, холмики щебня, груды битого кирпича. По уцелевшим трем колоннам узнаю бывшее здание обкома партии.

Минуем руины Воронежа и продолжаем путь дальше.

Чем ближе к югу, тем ощутимее дыхание весны. Дорога еще не растаяла, но скоро все может поплыть, и тогда — берегись, путник!

В 1920 году по этой же дороге я ехал в 1-ю Конную армию С. М. Буденного. Бескрайние степи… По ним не раз в лихих атаках носились наши конники. Там, на Черном море, прославили русское оружие герои Ушакова и Сенявина, матросы Нахимова и Корнилова. А их потомкам, героям гражданской войны, предстояло добить в Крыму барона Врангеля.

Теперь Крым снова в руках врага. Может быть, сейчас в благодатном Гурзуфе, с его неповторимым фонтаном «Ночь», разгуливают самоуверенные гитлеровские оккупанты.

Солнце садилось за горизонт, когда мы подъезжали к небольшой, забитой эшелонами станции близ Миллерово. Не успели проехать разрушенный вокзал, как над ним закружили немецкие самолеты. Пришлось выскочить из машины и распластаться возле кирпичной стены. Воздух дрожал от рева моторов, свиста и разрывов бомб. Вот резкий взрыв раздался совсем близко. Бомба угодила в санитарный поезд. Крики и стоны раненых слились с захлебывающейся перекличкой зениток.

Бомбы рвались беспрерывно; сыпались осколки зенитных снарядов. Разгрузка раненых из горящих вагонов, однако, не прекращалась. На помощь санитарам бросились солдаты из соседних эшелонов.

В хаотические звуки вдруг ворвались ликующие крики:

— Сбили, сбили!

Объятый пламенем бомбардировщик, оставляя за собой длинный шлейф дыма, врезался в землю. И сразу же черное облако взметнулось за эшелоном. Через несколько минут под крыльями другого самолета вспыхнули огненные языки. Медленно крутясь, он устремился вниз. В небе закачались две фигурки под парашютами.

Вскоре две девушки-регулировщицы с карабинами провели мимо нас высокого немецкого летчика, без шапки, в одном меховом сапоге. И тут же, словно догоняя их, ураганом пронеслась взрывная волна, завизжали осколки. Взорвались две бомбы. Люди повалились на землю.

С трудом поднимаюсь на ноги. Звон в ушах, будто трезвонят тысячи колоколов. Сразу не могу сообразить, что происходит. Оглядываюсь. Недалеко на окровавленном снегу лежат два санитара в халатах, а носилки накрыли раненого. Лежит и пленный летчик, а возле две регулировщицы-конвоиры. Одна вскакивает, нагибается над подругой. Та слабо стонет.

— Сейчас, Машенька, сейчас, дорогая, потерпи!

Девушка бежит к перевернутым носилкам. Осмотрев поочередно три неподвижных тела, она выпрямляется и безнадежно машет рукой. Потом, схватив носилки, подтаскивает их к Маше. Я подхожу, и мы бережно укладываем раненую. Пленный летчик тяжело поднимается и оторопело смотрит на нас, слегка похлопывая себя ладонями по ушам. Регулировщица, сдвинув брови, сурово прикрикивает:

— Ну ты, долговязый, чего стоишь? Берись, понесем! И летчик, поняв, быстро нагибается к носилкам.

А воздушные пираты все еще бесчинствуют, оглушительно ухают взрывы. Но бомбардировщики теперь уже не пикируют — по ним ожесточенно бьют крупнокалиберные зенитные пулеметы. В наступивших сумерках ярко прочерчиваются светящиеся трассы. Стреляют совсем рядом; я иду посмотреть, кто это так метко и бесстрашно ведет огонь. Ведь два сбитых самолета — большая удача.