Страница 2 из 15
- Солдату первым делом требуется быстрота!.. Ясно, понятно? Засим твердость руки и беспощадность к противнику.- Он любовно оглядел серого мышонка, который, болтаясь на хвостике, отчаянно выгибал спинку и перебирал в воздухе лапками.- Сейчас мы его… прекратим.
- Брось, Боголепов! - крикнул кто-то из толпы.
Но тот только выше поднял мышонка.
- Ни в коем разе, уважаемые собратья! Вам следует вытравить из себя интеллигентскую сырость. И несколько огрубить свои нервные волоконца! Смотрите, я его сейчас раздавлю собственным сапогом на глазах у суровых воинов.
- Немедленно отпусти мышонка! - высоким, дрожащим голосом сказал Гриша.
Боголепов глянул на него через плечо:
- Детка, пока мы в штатском, вам извинительно не понимать, что я - старшина, а вы - зеленый укропчик, который может оказаться в моей роте, в роте лихих разведчиков. Как же вы будете резать ножом немецких часовых, детка?
Вокруг были растерянные лица таких же, как и мы с Гришей, юнцов. И нам всем было до слез жалко мышонка. Но мы стеснялись этого чувства, и кое-кто даже насильно криво улыбался. Гриша не улыбался. Внезапно он бросился с кулаками на Боголепова:
- Ты не смеешь! Не смеешь!
Но Боголепов посмел - он был сильнее.
А я испытывал завистливое почтение к этому старшине, чьи нервы достаточно огрубели, чтобы не жалеть мышонка.
На пороге появилась медсестра и выкрикнула:
- Воронихин Григорий, к доктору!
Гриша прыгающими руками надел очки и, в упор глядя на слегка побледневшего Боголепова, сказал:
- Не сомневайтесь, я непременно попрошусь в вашу роту! - и быстро пошел в медпункт.
Зимой 1941 года части Московского добровольческого комсомольского полка стояли на западных подступах к Москве. В один из первых дней декабря мотоциклист вез меня в штаб. Группа, в которую я был зачислен, больше трех месяцев действовала отдельно от полка и только сейчас вернулась в Подмосковье. Дорога вилась лесом. Все вокруг было упаковано в сверкающий снег, как в вату,- земля, кусты, деревья. Яркое солнце, валенки, полушубок и ушанка обманывали - не верилось, что мороз под сорок. И на душе было светло - после тяжелых октябрьских дней, когда немцы подошли вплотную к Москве, чувствовалось, что наше наступление не за горами. Я выскочил из коляски на глубокий, звенящий снег и пошел, не проваливаясь, к опушке. Там в небольшом лесном селении разместился штаб.
У штабной избы на снегу сидела ворона - она казалась огромной оттого, что распушила перья. Я прошел совсем близко, но она не взлетела, даже не шевельнулась, только искоса повела на меня глазом. Когда я оглянулся на нее с крыльца, она уже лежала на боку. По какой-то неуловимой связи я вспомнил Гришу - где он теперь и по-прежнему ли жалеет мышей и замерзающих птиц? Или четыре с половиной месяца войны изменили его, сделали таким же, как тот лихой парень с черным чубом?
- Стой! Кто такой?-тотчас же отозвался Гриша и шагнул с крыльца навстречу.
Это было как в сказке. Он охранял штаб! Гриша! Я бросился его обнимать.
- Погоди, погоди! - улыбаясь, отбивался он.- Я ведь на посту.
- Гриша, где ты, как ты, почему здесь? Как воюешь?
Из треугольника ушанки глядело все такое же доброе его лицо, только щеки втянулись и глаза ввалились.
- Эх, брат, не спрашивай! Черт меня дернул попроситься в этот взвод! Заколдованный взвод: как только нужно кого-нибудь отправить в тыл, или сопровождать машины с продовольствием, или еще столь же «боевое» задание подальше от фронта - выбирают нас. Теперь вот назначили в охрану штаба. Это значит, что здесь даже порядочной воздушной тревоги ни разу не объявят, вот увидишь. Так и войну кончу, не услышав ни единого выстрела. Позор. И тоска.
- Как же так? Я думал, ты в разведке. Ведь, помню, в первую неделю в лагере на учениях ваша рота лихо ходила в атаку. Впереди Боголепов со своим черным чубом - ура!..
- Это он и теперь умеет,- каким-то странным тоном сказал Гриша и заговорил о другом.
Очевидно, Боголепов услышал нас - он рванул дверь и высунулся, весь в желтых скрипящих ремнях, с маузером на боку, с кубиком в петлице, какие носили тогда младшие лейтенанты.
- Разговорчики на посту! Воронихин!
Его черные, чуть навыкате, как лакированные, глаза уставились на Гришу. Он презрительно оттопырил нижнюю губу:
- Ты, штатская твоя душа, сделаю я из тебя солдата или нет? - Он глянул на меня: - Вам кого?
Я объяснил, что привез пакет командиру полка.
- Здесь, кроме телефониста, сейчас никого нет. Все у комиссара. Третий дом отсюда.
Я кивнул Грише:
- Еще увидимся.
Уходя, я слышал, как Боголепов продолжал выговаривать:
- Имей в виду, на боевое задание не возьму! Мне в бою добрячки-слюнявчики не потребуются! Имей в виду!..
Селение состояло из пяти-шести дворов. Если не считать нескольких солдат, разводивших на снегу костер, да часовых у крылечек, да двух грузовых машин, крытых брезентом, и старой легковой «эмки», здесь ничто не говорило о том, что фронт рядом. Трубы мирно курились голубоватым дымком. Женщина в больших валенках и рыжем кожухе, накинутом поверх головы, бежала по скрипучему снегу с ведром. Было тихо.
Я уже миновал две избы, когда с той стороны, откуда я приехал, с шоссе, донесся плотный рокот множества мотоциклетных моторов. Потом все разом стихло. И только одиноко и жалобно протараторила длинная автоматная очередь. Секунда тишины. И сразу оглушительная стрельба со всех сторон. Только сейчас я заметил среди деревьев землянки,- оттуда ко мне бежали солдаты, на ходу надевая полушубки, падая, стреляя, снова перебегая вперед. Вокруг стали коротко, негромко посвистывать пули. Я оглянулся. От шоссе к хутору бежали немцы. Их было неправдоподобно много. Я увидел, как на крыльцо избы, у которой я только что был, выскочил Боголепов. Изба уже была окружена. Он заметался на крыльце, снова скрылся в доме…
Я бросился в снег и стал стрелять. На шоссе из-за поворота то и дело вылетали немецкие мотоциклисты. Там, у дома, рвались гранаты, тяжело надрываясь, били пулеметы. Около меня кто-то оглушительно стрелял одиночными из винтовки, каждый раз сквозь зубы приговаривая: «Врешь… Врешь!.. Врешь!..»
Помню только-одна мысль сидела в мозгу, стучала, не переставая: за нами до самой Москвы шоссе открыто, до самой Москвы…
Наконец часа через два откуда-то справа ударили наши пушки. Потом внезапно появились кавалеристы на крепких низкорослых лошадках. Кто-то кричал свежим, сильным голосом: «Подавай, однако!» Это были сибиряки.
Немцы отступили так же внезапно, как появились.
Мы бросились к крайней избе.
В горнице все было перевернуто. У порога среди черепков цветочных горшков - мертвый Боголепов в расхлестанной гимнастерке.
У разбитого окна лежал Гриша, придавив всем телом свой автомат. Разрывная пуля ударила ему в висок.
Кто-то простонал в углу. Телефонист, изрешеченный осколками гранаты, был еще жив.
Позже, когда я привез его в медсанбат, он рассказал мне все.
Гриша из-за близорукости не разобрал, что это немцы. Только когда они были уже рядом, он бросился в дом предупредить.
Выскочив на крыльцо и увидев, что дом окружен, Боголепов ворвался в комнату с криком:
- К окнам! Отстреливайся!
Гриша и телефонист, выбив стекла, стали стрелять. Окна выходили на две стороны, и подходы хорошо простреливались. Немцы залегли. Крыльцо должен был оборонять Боголепов. Гриша увидел, что немцы переползают под плетнем, чтобы зайти с тыла к крыльцу. Но Боголепов почему-то не стрелял. Гриша обернулся и увидел, как Боголепов трясущимися руками срывает с петлиц знаки различия.
Гриша, очевидно, даже не понял, что происходит.
- Боголепов, стреляй же! Что ты делаешь?
Но тот, с белым как мел лицом, только остервенело рвал петлицы и бормотал:
- Все… Пропало… Конец… К чертям…
И, только когда он сорвал с гвоздя полотенце и стал махать с порога, Гриша понял.