Страница 29 из 38
Он хотел было позвать хозяйку и расспросить ее, но из-за стенки до него донесся только храп — Цзян Цзюй и остальные слуги настолько измучились, что все уже спали. Ван Ань-ши ворочался с боку на бок и размышлял. Он хватался рукою за сердце, негодовал и бесконечно сожалел: «Я слишком верил словам фуцзяньца. Он утверждал, будто новые законы хороши для простых людей, и поэтому я наперекор всем проводил их с таким рвением. Мог ли я думать, что недовольство и злоба в Поднебесной достигли таких размеров? Это фуцзянец навлек на меня такую беду!»
Фуцзяньцем Ван Ань-ши называл своего прежнего советчика Люй Хуэй-цина, выходца из Фуцзяни.
Всю ночь Ван Ань-ши пролежал одетый, не переставая вздыхал и ни на минуту не сомкнул глаз. Он плакал, сжав зубы, и оба рукава насквозь промокли.
Наутро хозяйка, неодетая и непричесанная, вышла во двор и вместе с босоногой служанкой выгнала двух свиней. Служанка принесла отруби. Наливая в них воду и перемешивая деревянной лопаткой в корыте, старуха звала:
— Хрюшки, хрюшки! Упрямые министры! Идите сюда!
Свиньи, услыхав этот зов, подошли к корыту и стали есть. А служанка принялась сзывать кур:
— Цып-цып-цып! Ван Ань-ши! Идите сюда!
Куры мигом сбежались.
Ван Ань-ши и все остальные, наблюдавшие это, были поражены. Отставному министру было неприятно, и он спросил у хозяйки:
— Почему вы так странно кличете кур и свиней?
— Разве вы, господин, не знаете, что Ван Ань-ши — наш министр? — ответила старуха. — А «упрямый министр» — его прозвище. С тех пор как Ван Ань-ши стал министром и ввел свои новые законы, чтобы мучить народ, — а тому уже двадцать лет, — я лишилась семьи. У меня нет теперь ни сыновей, ни невесток. Живем мы вдвоем со служанкой, а с нас еще требуют деньги за освобождение от трудовых повинностей и за многое другое. Но ведь раз они тянут с нас деньги, то это все равно, что прежние повинности. У меня были тутовые деревья, но шелковичные черви еще не успевали свить кокон, как с меня уже брали вперед налоги с шелка. Я сеяла коноплю, но еще за ткацкий станок не садилась, как с меня уже требовали налог с ткани. Ни с тутовыми деревьями, ни с коноплей дело не вышло, так что нам оставалось одно — разводить кур и свиней. И когда чиновник или деревенский старшина приходит ко мне брать налоги, я, кроме денег, даю ему еще и мясо или угощаю его. А самой давно уже не приходилось брать в рот ни кусочка мяса. Вот почему в сердцах простых людей злоба и ненависть к новым законам, и все, кто разводят свиней, или кур, зовут их «упрямыми министрами» или «Ван Ань-ши», чтобы показать, за кого они считают этого самого министра. Если в этой жизни мы не в силах ничего с ним поделать, то в будущем перерождении, когда он нашими проклятиями превратится в скотину, мы зарежем его, изжарим и съедим. Только это и сможет утолить ненависть, которая бушует у нас в груди!
Ван Ань-ши не мог сдержать слез, но ничего не сказал. Окружающие были потрясены переменой, которая произошла с ним. Взглянув в зеркало, Ван Ань-ши и сам вдруг увидел, что он за ночь совсем поседел, а глаза у него опухли. Он чувствовал себя скверно, его одолевала тоска. «Вот и сбылось пророчество стихотворения о том, что за ночь я совсем поседею», — подумал он. Приказав Цзян Цзюю расплатиться с хозяйкой, Ван Ань-ши стал собираться в дорогу. Перед выездом Цзян Цзюй подошел к паланкину и сказал:
— Господин министр, вы прекрасно правили Поднебесной, но невежественный люд не понимает вас и способен только роптать. Нам больше не следует останавливаться на ночлег в деревенских домах. Сегодня нам лучше переночевать на казенной почтовой станции, там меньше будут раздражать вас пустяками.
Ван Ань-ши ничего не ответил, только кивнул головой в знак согласия.
Ехали они долго и наконец добрались до станции. Цзян Цзюй слез с осла и помог Ван Ань-ши выйти из паланкина. Ван Ань-ши вошел в комнату для проезжих. Ему должны были подать закусить. В ожидании еды он вдруг увидел, что и здесь на стене написаны два четверостишия В одном из них говорилось:
А в другом вот что было написано:
Ван Ань-ши прочитал эти стихи и пришел в ярость. Он позвал смотрителя станции.
— Какой сумасшедший посмел здесь так опорочить действия императорского двора? — спросил он.
— Такие стихи вы найдете не только на этой станции, — ответил старый смотритель. — Они есть повсюду.
— Но почему они здесь появились?
— Ван Ань-ши учредил новые законы и тем самым причинил много вреда простому народу, — стал объяснять смотритель. — Поэтому народ в глубине души ненавидит его. Недавно до нас дошли слухи, что Ван Ань-ши лишили прежней должности и он должен теперь жить в Цзяннине. Туда ему не проехать иначе, как по этой дороге. Сотни крестьян из соседних деревень поджидают его день и ночь.
— Они ждут, когда он проедет, чтобы приветствовать его? — спросил Ван Ань-ши.
— Народ ненавидит его, — сказал, смеясь, старый смотритель. — Кто станет его приветствовать! Люди запаслись палками; они только и ждут, чтобы убить его и растерзать на куски.
Ван Ань-ши был так встревожен, что не стал дожидаться, пока будет готова еда, а тотчас же вышел и сел в паланкин. Цзян Цзюй позвал слуг, и они тронулись в путь. Они закусили на ходу всухомятку, чтобы хоть как-то утолить голод. Ван Ань-ши больше не выходил из паланкина. Он велел носильщикам и провожатым поторапливаться и двигаться как можно быстрее, направляясь прямо в Цзиньлин, — он хотел скорее встретиться с госпожой У Го. Входить в Цзяннин ему было стыдно, и потому они выбрали место для стоянки на полпути от горы Чжуншань.{144}
Дома Ван Ань-ши только и делал, что читал сутры и усердно молился, надеясь искупить этим свои прегрешения. Он был человеком весьма одаренным, и все, что он когда-либо читал, запечатлевалось в его памяти, словно заученное наизусть. Все стихи, которые ему довелось увидеть по дороге, он запомнил до последнего слова и сам записал их по памяти, чтобы потом показать госпоже У Го. Только тут он осознал, что жестокое наказание, ниспосланное его покойному сыну Ван Пану, было не случайным, и горевал целыми днями. Его болезнь снова обострилась: ему было трудно дышать, он не пил и не ел. Такое состояние длилось более года — он еле дышал и ждал смерти. От него остались лишь кожа да кости, и он мог сидеть только на подушках.
Однажды госпожа У Го подошла к нему вся в слезах и спросила:
— Что бы вы хотели мне завещать?
— Чувства мужа и жены недолговечны, — сказал Ван Ань-ши. — Поэтому после смерти не стоит вспоминать обо мне. Я хотел бы лишь одного — чтобы все мое богатство употребили на добрые дела.
Он не кончил еще говорить, как вдруг доложили, что Е Тао, старый друг Ван Ань-ши, пришел справиться о его здоровье. Госпожа удалилась, чтобы не мешать встрече. Ван Ань-ши попросил Е Тао подойти к изголовью постели и, взяв его руку в свою, сказал ему нечто вроде напутствия: