Страница 5 из 8
Критики предпочитали говорить о чем угодно, только не о существе поднимаемых Пильняком проблем. Особенно ярко это проявилось, доходя до курьезности, в истории опубликования "Красного дерева" - "Волга впадает в Каспийское море".
Об экспедиции, давшей Пильняку материал для "Заволочья", можно прочесть в воспоминаниях оператора Сергея Лебедева "Лента памяти" (М.: Искусство, 1974). Еще будучи студентом ВГИКа, он отправился на "Персее" в научную экспедицию на Шпицберген: "Я еду на Север, я буду первым советским оператором, снимающим Арктику!" Знакомясь с судном, в библиотеке увидел он человека "с намыленными щеками", который брился. "Он поправил очки в тонкой золотой оправе и посмотрел на меня. Зеленые зрачки пристально уставились из-под густых рыжих бровей. На нем была наглухо застегнутая толстовка и высокие охотничьи сапоги". Так состоялась встреча кинооператора с Пильняком, которого Лебедев сначала принял за библиотекаря. Борис Андреевич прозвал его Кино Семеновичем, и с его легкой руки за ним утвердилось это имя. Под ним он фигурирует и в "Заволочье". "Персей" отчалил 25 августа 1924 года.
Архангельские литераторы пригласили Пильняка на диспут. Пошли с судна все, в том числе начальник экспедиции И. И. Месяцев. В Архангельске спорили о том же, о чем и в Москве в Политехническом музее, и во многих других местах: о путях развития пролетарской литературы. Фамилия Пильняка на афише была набрана жирным шрифтом, перечислялись его книги. У остальных, судя по афише, книг не было. "Но это, - замечает С. Лебедев, - не мешало им высказываться категорично. Досталось не только Пильняку. За хныканье костили Чехова, за непротивление - Льва Толстого. А уж Бунину и Андрееву выдали по первое число. Борис Пильняк взял слово последним. Его встретили доброжелательно. Как видно, многие читали. И выступил он хорошо, убедительно. Защищал русскую литературу, русских писателей. Говорил, что судить о литературе надо не по речам, а по книгам. Жаль, архангельские товарищи не написали еще ничего интересного. Ведь первое дело литератора - писать. Пильняк покинул трибуну под аплодисменты".
При выходе из Белого моря, у Беломорского маяка, "Персей" в темноте налетел на парусник с треской. Парусник назывался "Дева". "Вот как случается, Кино Семенович,- философствовал Пильняк.- На необъятных морских просторах сталкиваются две песчинки - "Персей" и "Дева" ...Созвездия".
Оба страдали от морской качки. "Требовались помощники, способные удерживать штатив... Самый деятельный и надежный среди них - Пильняк. Ему, как и другим, нравилось заглядывать в везир". Спускались вместе на айсберг и оттуда снимали "Персей". Чуть не потерпели катастрофу: "вельбот накренился, и Пильняк, потеряв равновесие, повис на борту. На вельботе не растерялись. Мгновенно багром вцепились в лед. Пильняк, ничуть не испугавшись, спокойно выбрался на торосистую площадку". Тюлени, медведица с медвежонком на льду у борта. Шпицберген. Сентябрь был на исходе, голая, лишенная растительности поверхность островов казалась рыже-коричневой. К морю сползали ледники. Уступы скал стали птичьими базарами. При звуке пароходного гудка тысячи птиц взмыли в воздух.
Это было первое советское судно, первая экспедиция на Шпицберген. Голландская администрация и инженеры встречали радушно. Пильняк говорил по-немецки. "Мы с Пильняком через мощную станцию поселка отправили в Москву радиограммы. Обязанности переводчика на угольных разработках, принадлежащих норвежской компании, исполнял Романовский, секретарь комиссии, бывший русский офицер. Его волновало все, что происходит на Родине. С глубокой тоской он произносил это слово: родина. В отличие от меня он читал "Голый год", что дало повод Пильняку ехидно проехаться по моему адресу: мол, эмигранты проявляют больше любознательности, чем я".
По возвращении "Кино Семенович" сделал фильм, текст титров предложил написать Борису Андреевичу. Руководил работой С. Васильев, один из братьев Васильевых, авторов "Чапаева". В "Кинонеделе" от 9 декабря 1924 года сообщалось, что состоялся просмотр фильма "Экспедиция на Шпицберген".
Подводя итоги, С. Лебедев, в частности, пишет: "Убедился я и в том, какое огромное значение в кинематографе принадлежит тексту. Лаконичные титры, написанные Б. Пильняком, отличались тонкостью и емкостью. Ничего не убавишь, не прибавишь".
В "Заволочье" Пильняк пишет о себе в третьем лице: художник Лачинов. "Только за три дня до отъезда в Архангельск он узнал об экспедиции и в три дня собрался, чтобы ехать". Чем-то личным веет и от фразы: "...и от времени, от встреч, от людей, от привычки, что за тобой наблюдают, - такая привычно-красивая манера ходить, говорить, руку жать, улыбаться, - где-то там перед славой сохранился такой простой, здоровый и радостный человек, богема, студент, сын уездного врача, выехавший когда-то из дому, в Москву, в славу, да так и застрявший в дороге, потерявши дом".
После "Заволочья" и "Непогашенной луны" прошло три года. За это время у Бориса Андреевича вышли: "Собрание сочинений" в 6-ти томах (1929); первый том начавшегося нового 8-томного собрания; книги "Мать сыра-земля" (1926); "Заволочье", "Корни японского солнца", "Очередные повести", "Расплеснутое время", "Рассказы", "Рассказы с Востока" (все 1927); "Китайская повесть" (1928) и множество отдельных рассказов и повестей. В 1929 году в Берлине в издательстве "Петрополис", где печатались советские писатели, вышли "Штосс в жизнь" и "Красное дерево".
Ни одно из произведений Бориса Пильняка - а они всегда были нечто вроде красной тряпки для части критиков - не вызывало такого скандала. Он разразился повсеместно и шел по нарастающей. Но в этой кампании была специфическая особенность, еще невиданная: пытаясь перещеголять друг друга, улюлюкая, изощряясь, критики разносили в пух и прах повесть, которую не читали. Вот одни только заголовки статей: "Недопустимое явление", ""Красное дерево" с белой сердцевиной", "Против переклички с белой эмиграцией", "Советские писатели должны определить свое отношение к антиобщественному поступку Б. Пильняка", "Недопустимая перекличка", "Борис Пильняк - собственный корреспондент белогвардейщины. Председатель Всероссийского союза писателей", "Проверить Союз писателей", "Против переклички с эмигрантщиной" и т. д.
Л. Колодный, анализируя тот период, правильно замечает: "Борис Пильняк, Евгений Замятин в числе первых подверглись яростной травле по команде вождя. Его жертвой стали Андрей Платонов, Михаил Булгаков... В те годы Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) не высказывал публично свои оценки, за него это делали другие - генеральный секретарь РАПП Леопольд Авербах, Вардин и другие..." Но не только. Их было много - искренне убежденных и подхалимствующих. Они "яростно громили Пильняка, Замятина, Платонова, попытавшихся первыми проанализировать выросшую у них на глазах командно-административную систему, прикрывавшуюся социалистическими лозунгами". (Моск. правда. 1988, 31 июля.)
Даже Маяковский не остался в стороне. В статье "Наше отношение" есть такие строчки: "Повесть о "Красном дереве" Бориса Пильняка (так, что ли?), впрочем, и другие повести и его, и многих других не читал", однако "в сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене". Даже Галина Серебрякова, сама попавшая позже в сталинские лагеря, включилась тогда в общий хор ("Недопустимая перекличка"). Вяч Полонский, признавая на словах, что истинный художник всегда создает "картину мира" (имелись в виду И. Бабель, Б. Пильняк, А. Веселый), сейчас тоже выступил против Пильняка.
Кампания против Бориса Андреевича была первой организованной политической акцией такого рода.
Что касается Маяковского, то он явно покривил душой - Пильняка тогда читали все. Есть фотография, оставшаяся на память о совместном выступлении Пильняка, Маяковского, Кирсанова, Джека Алтаузена и др. перед красноармейцами 1-го стрелкового полка Красной Армии как раз в том же 1929 году. Маяковский и Пильняк стоят на снимке рядом, возвышаясь над остальными. Есть образный рассказ двоюродной сестры Бориса Андреевича певицы Нонны Петровны Раенко о том, как она познакомилась с Маяковским на квартире Бориса Андреевича на улице Воровского: "Он сидел в низком кресле, когда я вошла. И вот встает, встает, встает, выдвигается все вверх, как башня". Маяковский дружил с обеими сестрами Андроникашвили - Натой Вачнадзе и Кирой Георгиевной (женой Бориса Пильняка), встречался с Борисом Андреевичем у А. В Луначарского, был, короче говоря, хорошим знакомым, если не приятелем, и не читать Пильняка, конечно, он не мог Другое дело, что он, вероятно, не разделял его убеждений.