Страница 84 из 87
Высший реализм нового тысячелетия уже грядет в наиболее быстро реализуемых формах, таких, как телеэкран и кино, литература же, пусть медленнее, но вернее будет прокладывать великий путь к реалистическим вершинам, ибо будет всегда иметь высшее превосходство не только прямой изобразительности, но и философского объяснения жизни. ЧТО и КАК она раскрывает с позиций ОТТОГО и ЗАТЕМ. С этих же позиций и с верой в правду изображаемой жизни, не претендуя, однако, на исключительность своих суждений, автор представляет читателю новый роман, первый по замыслу из серии «Ледниковый период», но не первый по исполнению, ибо перед ним были написаны и опубликованы «Весталка» и «Чаша Афродиты».
Николай Никонов
Никонов: Продолжение чтения
За красной чертой
Многолика жизнь, господа…
И еще я думаю, уж простите, недаром этот Петр Петрович (Петренко, актер провинциального театра, играющий роль Ворошилова, герой никоновского рассказа из цикла «Чудаки». — Е. 3.) так похож был… на Шекспира..
Ведь в обратной связи и Шекспир, наверное, был похож на него…
Николай Никонов. Артист Урал. 1999. № 8
В отличие от истории, которая, всем известно, не знает сослагательного наклонения, художественная литература, творящая другую реальность, на предполагаемые варианты тех или иных событий опирается весьма часто. Причем речь идет не только и не столько о фантастике.
«Комбинаторика возможного», — назвал кто-то подобную квазиисторичность, когда прозаик опирается на изменчивую действительность, отбирая материал по сформулированному поэтом принципу: «Чем случайней, тем верней».
Истоки опоры на фантомное допущение «а вот если бы?» — в самой специфике литературного труда.
Вот почему итоговая реализация писателем его творческого замысла, как правило, несет следы значительной трансформации изначальной идеи. Оттого и рассматривают литературоведы булгаковские повести «Собачье сердце», «Дьяволиада» и «Роковые яйца» как фрагменты единого — задуманного, но целокупно так и не состоявшегося — романа о послереволюционной Москве. Не говоря уже о таком очевидном — на пути от «задумки» к воплощению — авторском переосмыслении собственного отношения к литературным персонажам и мотивации их поведения. Недаром в учебниках литературы приводят пушкинские слова о том, какую штуку выкинула Татьяна Ларина, выйдя замуж.
Тем паче, что обществу, особенно на крутых изломах его исторического развития, свойственно пересматривать публичную репутацию героев и антигероев, порой радикально меняя устоявшиеся оценки. И скажем, в той же Великобритании количество романов о прославленном флотоводце Нельсоне давно уже перевалило за тысячу — здесь есть и откровенные панегирики, и гневные разоблачения, и вполне «кисло-сладкие» повествования в старой доброй традиции английского патриотизма, — но всякий раз литераторы находят собственное обоснование интереса к теме.
И еще одно соображение, связанное с наличием авторских литературных версий отдельных линий мирового развития, полемических к общепризнанному представлению: их определяет внутренняя логика развития той или иной творческой индивидуальности. Потому история порою продолжается у иных писателей не вперед, а назад, знакомя нас с тем, что было до уже знакомых текстов.
Так в известной степени получилось и с романом Николая Никонова «Стальные солдаты». «Страницы из жизни Сталина» (с таким подзаголовком произведение вышло в трех книжках журнала «Урал» с марта по май 2000 г.), или «Иосиф Грозный» (с таким заглавием выпустило книгу столичное издательство «Эксмо»), по замыслу автора, должны были открывать задуманную им серию «Ледниковый период». Пусть отношение к сюжетам двух других, опубликованных прежде романов — «Весталка» (1986) и «Чаша Афродиты» (1995) — этот роман имеет весьма относительное.
Только вот внезапная кончина Николая Григорьевича, последовавшая в июне 2003 года, не позволила писателю, обычно, не жалея времени, тщательно доводившего «до ума» свои тексты, завершить намеченное выстраивание серии.
…Ловишь себя на ощущении, что обжитый дом решили подновить, чтоб стал выше и просторнее. Хозяином, опытным мастером, был приподнят сруб, дабы не то чтоб заменить отдельные бревна — чтоб приладить новые венцы, которые и изменили бы общий облик здания. Однако случилась беда… И вот в потревоженном и оставшемся без хозяйского догляду строении уже углядываешь какие-то невидимые прежде нестыковки и вновь обнаруженные зияния. Ну а новые венцы в таком случае и вовсе воспринимаешь как пока еще лишь стройматериал, пусть и подготовленный в аккурат по проекту, только чертежи-то у мастера были в голове…
Известный уральский прозаик Николай Никонов по своему пединститутскому образованию был историк. Однако в своей прозе к служению Клио, то бишь к аналитическому «человековедению» фактов и судеб из давно прошедшего времени, писатель пришел не сразу. Тем более, что историков-обвинителей (варианты: историков-прокуроров, историков-талмудистов) он всегда не жаловал, а на историка-летописца (это все его собственные определения) в силу специфики жизненного материала, с которым работал, не претендовал…
И лишь в последние годы, после того как затонула советская Атлантида, стал особенно заметен интерес прозаика к масштабному — в контексте истории эпохи — взгляду на соотечественников, ставших в XX веке homo soveticus.
При этом «поздний» Николай Никонов говорит о слишком серьезных вещах, чтобы обращать еще и внимание на читателя. Отсюда заметные неворуженным глазом повторы в его текстах. В статье, написанной к 70-летнему юбилею писателя, критик Валентин Лукьянин прямо констатирует, что он «пишет откровенно не для всех… обращается лишь к тому, кто готов — кто способен! — выслушать и понять». Только последних, добавим от себя, становилось все меньше и меньше.
В отмеченном изменении читательского адресата многолетний редактор «Урала» (а именно на его опытную искушенность важнее сейчас обратить внимание) видел один из неизбежных результатов эволюции прозаика. От общедоступных — потому как о природе на уровне прогулки по лесным тропам, тонко и с чувством, с внимательнейшим колористическим подходом и сострадательной чуткостью к приключениям маленького лягушонка — «Березового листка» и «Лесных дней» до амплуа автора остросоциального: писатель «…все отчетливее ощущает право и даже художнический долг говорить по-своему и свое». Отсюда и такой справедливый лукьянинский вывод про то, что «…с инакомыслием Никонова — с его яростными оценками пороков «цивилизации», вызывающими пренебрежение к общепринятым мнениям, своевольным поворотом известных фактов — приходится считаться, ибо оно обеспечено десятилетиями упрямого движения к собственной правде…».
Действительно, первые вещи молодого автора были посвящены такой вечной, как мир, теме природы и месту в ней человека — вспомним его замечательную повесть «Солнышко в березах».
От осознания неразрывного родства с природой естественно, как бы сама собой, в прозе Никонова возникла и ситуация становления человека, его взросления и самоопределения. Вышли в свет повести «Вкус жизни» (1965), «Балчуг» (1967), «Кассиопея» (1968), нашедшие автору своего верного и преданного читателя. В них писатель без оглядки на идеалы, манифестируемые по непременной (как «рыбный день» в советских столовых) тогдашней классовой разнарядке, провозглашал свою, пусть и не такую четкую, как, скажем, «Моральный кодекс строителя коммунизма», программу отстаиваемых им жизненных ценностей.
При этом от книги к книге ощутимо менялся и ракурс авторского зрения на своих героев, а их судьбы становились все более драматичными. Как и всякий незавершенный пока процесс, картина реальности, из мозаичных впечатлений повседневности собираемая в душе центрального персонажа, — требовала особой точности слова в определении формирующегося «я». Отсюда и перекрестье дорог, между которыми молодому герою приходилось выбирать в том же «Глаголе несовершенного вида» (1972).