Белое и красное

Об Орджоникидзе ему рассказывала Катя, устроившись на капитанском мостике в кресле, которое Чарнацкий принес специально для нее из каюты Богатова. Мужчины играли в шахматы на палубе. На коленях у Кати лежала книга — «Вешние воды». Если бы Чарнацкий собственными глазами не видел, с каким увлечением она читает Тургенева, сколько в ее облике мягкости и теплоты, ему трудно было бы поверить, что эта женщина, выступая на митинге в Олекминске, говорила: «Кровавое господство буржуазии долго не протянется!»

Большевики в каждом населенном пункте, где останавливался пароход, проводили митинги. Прямо на пристани. Прибытие первого судна из Якутска было радостным событием для Олекминска, Витима и других городов по Лене. Толпы жителей собирались на берегу. Орджоникидзе, Петровский, Юрьев, Катя разъясняли собравшимся, почему продолжение войны преступно, почему пролито много народной крови, в стране царит разруха, почему крестьянин имеет право бесплатно получить землю… Бывшие конспираторы стали трибунами.

— Ну а остальное вы знаете, — закончила свой рассказ о Серго Орджоникидзе Катя. — Ссылка в Сибирь на вечное поселение. Вечная ссылка, — повторила она, высоко вскинув густые черные брови, будто только сейчас до нее самой дошел смысл этих слов. — Какие дикие слова! Кто и когда их придумал? Наверное в Древнем Риме.

— Тирания любит термины: «Покончить с этим раз и навсегда! Выкорчевать с корнем! Проучить!» — поддержал ее Чарнацкий. — Вечная ссылка… Что ж, видимо, пожизненная ссылка для них — легкое наказание.

Катя посмотрела вниз на шахматистов, словно хотела удостовериться, что Серго на палубе парохода, что он действительно вырвался из оков «той вечности».

— О Серго можно написать целый роман, — убежденно сказала Катя.

— И о вас, Катя, тоже.

— Вы просто нестерпимы со своей польской… галантностью. Я серьезно, а вы…

Кажется, она была искренне возмущена. А может, только делала вид? Как трудно до конца понять женщину, даже если она революционерка…

— Нет, я не шучу… У нас есть писатель, Стефан Жеромский… Очень известный…

И осекся. Проклятый замкнутый круг. Катя или Юрьев говорят просто: Тургенев, Чехов, Горький. И не должны ничего объяснять. Опять он сталкивается с тем, что когда-то в разговоре с Антонием определил: «польская замкнутость в пространстве». Что это? Форма изоляции? Судьба? Рок? Борьба за существование? Смысл жизни? Бессилие?

— Я читала его «Бездомных людей» и «Пепел», они переведены на русский. А вы, Ян Станиславович, как истинный польский националист, не верите, что русские просто, не преследуя никаких целей, могут знать и любить Мицкевича, Шопена, Жеромского?

Он не почувствовал, что она хочет задеть его. Их разговоры всегда были искренни и откровенны.

— Вот вы как меня! А я ведь хотел сказать вам, что вы мне напоминаете одну из героинь Жеромского, которая мне очень нравится.

На мостике появился Юрьев. По его хмурому лицу не трудно было догадаться, что он проиграл Петровскому. Хотя и всех убеждал, что относится к шахматным поединках как к пустому времяпрепровождению и не претендует, чтобы его считали хорошим шахматистом, а вот тем не менее каждое свое поражение переживает.

— Опять проиграл?! Думаю, пора мне сыграть с тобой партию. — Катя чуть передвинула кресло, чтобы солнце падало на лицо.

— До чего доводит эмансипация женщин! Мало им равноправия, так они еще хотят доказать свое превосходство. Странная вещь, когда я играл шахматными фигурками из хлеба — всегда выигрывал.

— Наверное, в камере были слабые партнеры.

— Я играл сам с собой, поскольку сидел в одиночке.

Чарнацкий давно обратил внимание, что Юрьев — человек сдержанный, не подверженный эмоциям. Он смотрел всегда в будущее. Как-то Юрьев сказал, что прошлое в определенных исторических условиях существует лишь для того, чтобы учиться на совершенных ошибках. Только в этом случае стоит к нему обращаться.

— Михаил Абрамович, тут у нас с Катей вышел интересный разговор. Вы… вы тоже считаете меня националистом?

— Думаю, вы лучше знаете себя, знаете, что у вас на сердце, на душе. А если вас интересует мое мнение, могу сказать, у нас, марксистов-ленинцев, есть совершенно четкие позиции по национальному вопросу. При всем моем уважении к полякам, борьбу которых за свободу всегда приветствовали лучшие люди России, к примеру Герцен, они не единственная нация, которая испытывала национальный гнет. Ну так вот, решение, которое предлагает наша партия, гораздо шире, оно принимает во внимание положение всех народов, входящих в…

Юрьев увлекся, и его ответ Чарнацкому вылился в настоящий доклад. Он говорил, тщательно выбирая слова, формулировки, не переставая при этом расхаживать по мостику.

— К сожалению, я не знаю обращения, принятого Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов по вопросу о Польше, но знаю, когда он обсуждался, речь шла о полной ее независимости. Польский рабочий класс в революции девятьсот пятого показал, что он является той силой, которая сможет взять в свои руки дело независимости страны. Польские рабочие были вернейшими и самыми боевыми нашими союзниками. И я за такую Польшу, в которой трудящиеся возьмут власть в свои руки, я, российский социал-демократ. А это означает, что мы должны бороться вместе. При этом необходимо принимать во внимание, что народ, с которого многие годы живьем сдирали его национальную шкуру, особенно остро воспринимает все, что относится к его истории, языку, культуре.

— В нас, поляках, — начал Чарнацкий, взволнованный словами Юрьева, — сидит неистребимая жажда, жажда иметь свой собственный дом. Многие поколения поляков боролись за это… И вот именно в связи с этим я хотел бы вам сказать… Вы ведь не только с огромной верой говорили о грядущей революции, но и предвидели ее, точно предсказали. Я помню ваш доклад.

— Революцию не свершишь, если нет к тому условий, и уж тем более не предскажешь. Я, Катя, тысячи наших товарищей много и упорно работали для дела революции. Последовательно, самозабвенно, независимо от того, кто где находился. Но мы ведь говорим о Польше, о вашем собственном, как вы определили, доме, так какую же Польшу хотите вы, Ян Станиславович?

— А у меня для вас новость, дочки.

Петр Поликарпович загадочно улыбался.

— Какая новость, папочка? Хорошая? — Таня подбежала к отцу и чмокнула в щеку.

— Ян Станиславович снова будет жить у нас.

— Не может быть! Пан Янек! Объясни поскорее, папочка, я умираю от любопытства.

Ирина даже не повернулась, продолжая расчесывать волосы. И сама удивилась, что так спокойно отнеслась к этому известию.

— Ну скажи, папа, он здесь, в Иркутске? Подумать только! Ты видел его?

Петр Поликарпович Долгих посмотрел на свою любимицу несколько удивленно, не зная, радоваться или огорчаться по поводу того, что Таня так легко порвала с женихом.

— Нет, не видел. Но сегодня рано утром мне приносят депешу. «Лично, Петр Поликарпович, еще совсем тепленькая», — сказал телеграфист. Конечно, тепленькая, если всего два шага от телеграфного аппарата до моего кабинета. Смотрю первым делом откуда… Из Качуги. Потом — от кого…

Ирина слушала, продолжая расчесывать волосы. Леонид попросил ее отрастить косы. Он объяснил, что его мать не выносит женщин с короткой стрижкой. А на рождество они собираются поехать к матери Леонида.

— Читаю депешу, — продолжал Петр Поликарпович, — и какой-то она мне показалась странной. Ян Станиславович уведомляет, что скоро будет в Иркутске, и спрашивает, не возражаю ли я, если он навестит нас. Дипломатия какая-то, братец, думаю, если бы дело было только в том, чтобы навестить нас, не посылал бы депешу, не разводил бы церемоний. Ну, думаю, проучу я тебя, братец, поймешь, что с нами, русскими, надо попроще. На нашу искренность еще никто не жаловался. И — бах! — даю ответную: мол, если хочет остановиться в Иркутске, может поселиться у нас, комната ждет его.

Ирина продолжала заниматься своими волосами, правда, гребень чаще замелькал в ее руках. «Ему нравились мои косы», — вспомнила она.