Белое и красное

«Резко. Весьма резко», — в восторге подумал Эллерт. Эта женщина все больше влекла его к себе.

— Если я не ошибаюсь, кандидатуру Шафрана предложил капитан Бондалетов? — спросил, вернее, подтвердил Игорь Иванович.

— Шафран — преданный Совету человек, и действовал он в весьма сложной ситуации, под давлением толпы, — не скрывая раздражения, возразил Бондалетов.

— Стрелять надо было! Стрелять! — выкрикнул один из членов Совета. — Грабят! Разрушают! А полиция или, как там у вас, милиция капитана Бондалетова от страха поджимает хвост.

— В России стреляют в толпу уже много лет, а что это дало?.. Девятьсот пятый, двенадцатый, семнадцатый. Нам следует учить Россию демократии. Возьмите европейские страны. Надо начинать от самых истоков, с букваря, считайте, что мы пошли в первый класс истории.

В Игоре Ивановиче временами просыпался неистребимый либерал.

— Россия с ее прошлым, Россия, давшая миру Пушкина и Толстого, не должна ни у кого ничему учиться. Я бы сказал, она уже в университете истории, если вам угодны подобные сравнения.

— А помнишь, Игорь Иванович, как мы дискутировали в последний день далекого восемьсот девяносто девятого года…

«Шафран останется. И этот растяпа Бондалетов — тоже. А старцы из якутского Совета будут заняты болтовней», — злится Эллерт. Демократия, порядок. И если бы он собственноручно не взломал сейф на почте, у Совета не было бы даже тех четырехсот тысяч рублей, с которых начинали. Правда, Центросибирь прислала пятьсот тысяч, но ведь большевики, до того как их арестовали, успели спрятать сто тысяч.

Вера Игнатьевна посмотрела на Эллерта, ища у него поддержки. Капитан решил перейти в атаку. Он ждал, пока Соколов закончит свои воспоминания, о чем говорили ссыльные в Верхоянске в последний день девятнадцатого века.

«Ему пора браться за мемуары. Когда его приведут ко мне для подписания акта об отречении, придется посоветовать незамедлительно приступить к мемуарам, и особенно обстоятельно описать новогоднюю ночь конца прошлого столетия».

— У кого еще есть вопросы?

Эллерт, размечтавшись, не заметил, что комиссар закончил воспоминания. Однако, услышав вопросительную интонацию в голосе Василия Николаевича, капитан вскочил с места.

— Мне хотелось бы, уважаемый Василий Николаевич, выяснить, знаете ли вы, что вчера в городе вновь вышел большевистский «Бюллетень». Послушайте только, что пишут эти негодяи: «Бесправие по отношению к жителям Якутска, произвол властей, в тюрьму заключена вместе с тремя маленькими детьми товарищ Вилюйская, продолжаются аресты политических противников, грабежи, присвоение народного достояния…» Я слишком вас уважаю, Василий Николаевич, чтобы зачитывать то, что пишут о вас.

Удар был рассчитан точно. Бондалетов, вскоре после приема у Шнарева, доложил Соколову, что милиционеры типографию обнаружили, и поручился собственной головой, что больше никогда ни один большевистский бюллетень, ни одна большевистская листовка в Якутске не появятся. Конечно, Бондалетов типографию накрыл, это известный факт, но разве можно поручиться, что большевики не откроют другую. Садясь, Эллерт заметил полный признательности многообещающий взгляд Веры.

«Это будет один из самых трудных шагов в моей жизни, — подумал Антоний. — Но как должен поступить в подобной ситуации лояльный гражданин?»

Когда к власти пришел якутский Совет, Антоний почувствовал себя человеком, с которым считаются. Новая власть из его далекого Намцы казалась ему вполне достойной уважения и авторитетной. Как-никак Соколов — бывший политический ссыльный, а размах, с каким Шнарев занялся модернизацией своей фирмы перед самой революцией, несмотря на злостные комментарии Чарнацкого, производил на Антония вполне благоприятное впечатление. Именно Шнарев. Ведь стоило Антонию заглянуть в Якутск, как Шнарев тотчас пригласил его к себе, на свой знаменитый прием. «Новая Якутия» напечатала статью Малецкого об увеличении урожая якутского зерна. Эллерт не преминул сказать ему, что Вера Игнатьевна, прочитав статью, считает его первым кандидатом на пост министра сельского хозяйства. А с мнением Веры Игнатьевны здесь весьма считаются. Странно, почему она не уехала из Якутска, как многие ссыльные, освобожденные Февральской революцией? Настоящая, отчаянная эсерка, кажется, в ту революцию она стреляла в полковника жандармерии.

Два якута из отряда Эллерта загородили Антонию дорогу, винтовки у них были на боевом взводе.

— Там нельзя, — сказал коренастый якут по-русски. — Никто входить там! Приказа наш начальник.

Сказав «начальник», он даже вытянулся в струнку. Судя по всему, якут испытывал непередаваемую радость, что может кому-то что-то запретить.

— Скажи начальнику, пришел знакомый.

И то же повторил по-якутски. На лицах часовых не дрогнул ни один мускул, и только тот, кто прожил среди якутов столько лет, сколько Малецкий, смог бы заметить, как они поражены, что пришедший к их начальнику хорошо одетый человек обращается к ним на их родном языке.

— Иди, Василь, спроси, можно впустить?

Оставшийся якут закинул винтовку за спину, давая понять, что не испытывает к пришельцу недоверия. «Интересно, потому ли, что заговорил на их языке, или потому, что знакомый Эллерта?» — размышлял Малецкий. Антоний обратил внимание, что у часового большие мозолистые ладони. «Наверное, лесоруб». Значит, якут немало побродил по свету с артелями лесорубов, рубил тайгу для золотых рудников. Поэтому он решил расспросить часового о его жизни.

— Лесоруб? Где работал? — И почему-то подумал: «А вдруг он участник заговора?»

Якут на сей раз уже не смог скрыть удивления, казался даже чуть испуганным.

— На Надеждинском руднике. Семь лет рубил.

Антоний хотел было спросить, а был ли он на этом руднике в апреле 1912 года, но тут наверху с треском распахнулось окно и высунулся Эллерт.

— Кого опять черти принесли?.. — загромыхал он. — А, это ты… Пропусти, Елифер.

Якут поспешно отступил, будто боялся прикоснуться к Малецкому.

Эллерт провел Антония не в свой кабинет, а в огромную комнату с решетками на окнах и обитыми жестью дверьми. Похоже на оружейный склад. В козлах вдоль стен стояли итальянские винтовки, на полу — патроны.

— Получил сто винтовок. Вот осматриваю. Теперь смогу увеличить свой отряд еще на сто человек… Сто якутов, — поспешил он поправиться, будто допустил грубейшую ошибку.

«Интересно, какова будет реакция Болеслава… Болеслава Ивановича, когда он узнает, что его якуты… часть его якутов перейдет…»

— Наслышан, что в последнее время ты, как никогда, муштруешь своих солдат, готовишь несокрушимую «желтую гвардию», против которой никто не устоит.

— Значит, и до Намцы уже дошли эти слухи? «Желтая гвардия». Неплохо сказано. Есть белая гвардия, красная гвардия, черная гвардия. А почему не может быть желтая?

— Азия для азиатов! — саркастически усмехнулся Антоний.

— Это лучше, чем Азия для большевиков. — В голосе Эллерта послышалось раздражение. Но сдержался. — У тебя ко мне дело?

Эллерт знал, вернее, догадывался, как относится к нему Антоний. Но по некоторым причинам поддерживал с ним знакомство. «Это будет один из самых трудных шагов в моей жизни, — опять подумал Малецкий. — Но я лояльный гражданин. С этим я могу и к Соколову пойти».

— Значит, и в Намцы об этом уже говорят… Что ж, хорошо. — Эллерт взял в руку винтовку. — Мне было бы гораздо спокойнее, если бы якутский Совет и этот трус Соколов были более решительны в своих действиях.

— Более решительны?

Малецкий не без интереса наблюдал, с каким наслаждением Эллерт держит в руках винтовку.

— Я предложил для устрашения и демонстрации твердости в ответ на угрозы Иркутска расстрелять несколько арестованных большевиков. А якутский Совет вместо этого обещает комиссии Центросибири, которой почему-то было разрешено прибыть в Олекминск, передать арестованных в руки «законно созданных Учредительным собранием властей». Ох уж эти мне чертовы якутские демократы.