Белое и красное

— Почему в некотором смысле? — пытается поддержать разговор Вера.

— Болеслав Иванович спрашивал меня, отчего его якуты не любят стрелять залпом. Не хотят стрелять.

— Он спрашивал вас? О своих якутах?!

К Эллерту подходит Агриппина Акепсимовна. Нет, Вера Игнатьевна не ошиблась в своих догадках, эта купчиха так и льнет к капитану.

— Спрашивал… Есть тут некоторое кажущееся противоречие…

— Люблю противоречия, верите ли, вы меня прямо заинтриговали.

Она улыбается Малецкому. Уж если этот якутский донжуан получает удовольствие, а отсюда Вере Игнатьевне все хорошо видно, кокетничая с купчихой, она тоже не будет стоять с унылой физиономией.

— Я давно и довольно обстоятельно изучаю, правда, как любитель, обычаи якутов. Хорошо знаю их язык, впрочем в этом нет ничего особенного, поскольку много лет живу среди них.

«Сама скромность, — не могла не отметить про себя Вера. — Даже смутился и покраснел. Итак, передо мной любитель якуток».

— Болеслав Иванович интересовался, можно ли, зная якутов, найти объяснение, почему они не хотят стрелять залпом.

— И вы дали научное объяснение?

Он дважды назвал Эллерта «Болеслав Иванович». Значит, этот его земляк, а возможно, и все остальные земляки отмежевываются от капитана, не считают его поляком. Вычеркнули из списка. Правда, сам Малецкий, представляясь, назвал себя по имени и отчеству — Антоний Иосифович.

— Думаю, что охотникам или сыновьям охотников, которые привыкли целиться в зримую цель — белку или соболя, — их выстрел всегда, если можно так сказать, индивидуален, они всегда смогут отличить свою добычу от добычи других — трудно понять смысл одновременной стрельбы. Залп противоречит их натуре.

— Интересно, очень интересно, — торопливо проговорила Вера, видя, что Агриппина Акепсимовна взяла Эллерта под руку и намеревается увести.

— Значит, вы… вы изучаете якутов? Какое увлекательное занятие.

Малецкий посмотрел на свою собеседницу с некоторым удивлением, откровенно сомневаясь в искренности ее слов.

— Действительно, якуты, как уже об этом писал мой соотечественник Серошевский, относятся к одной из древнейших народностей на земле. А так как они веками жили и по сей день живут очень обособленно, потому и сохранили, как установил мой известный соотечественник, опять не могу не сослаться на него, сохранили много древних понятий и представлений. Вы, наверное, даже и не предполагаете, что первый толковый словарь якутского языка составил Эдвард Пекарский, сосланный в Сибирь еще в тысяча восемьсот восемьдесят первом году.

— Что, тоже поляк?

Вера Игнатьевна спросила, довольно ловко скрывая насмешку, а делать это она умела, на ее удочку попадали куда более поднаторевшие в словесных поединках люди, чем этот ученый-самоучка.

— Конечно. И я горжусь, что знал его…

— У поляков какое-то особое пристрастие к якутам. Вначале этот, как его… Шерошевский… потом Пекарский… вы, Антоний Иосифович, так сказать, представитель науки. А есть еще и выдающиеся практики, вроде вашего приятеля Болеслава Яновича. Чем объясните вы тяготение, надеюсь взаимное, поляков и этого таежного племени? Какой близостью?

Вера позволила себе довольно резкую издевку.

— Виновником этого тяготения, о чем вы не можете не знать, является царское самодержавие. Самодержавие ответственно и за судьбы таких людей, как Болеслав Иванович.

«Резковато», — признала Вера. Сейчас самое время дать понять, что она не относится к разряду тех людей, которые смотрят на живущих в провинции свысока, в перевернутый бинокль. Не то проиграешь. Правда, пока это малозначащие предупреждающие сигналы, спешить не следует, не следует высказывать свое мнение и делать выводы. А с другой стороны, надо торопиться.

Вера Игнатьевна смягчается… Когда она в настроении, она умеет это делать убедительно. Исчезает хищное выражение лица, узкие губы кажутся пухлыми, словно готовыми к поцелую, в глазах появляется легкая истома, не остается и следа от нетерпеливого любопытства. Со вздохом она произносит:

— Я хорошо понимаю ваши чувства, Антоний Иосифович…

— Да, борьба моих соотечественников с царизмом способствовала изучению не только якутов. Такие ученые, как Чекановский, Дыбовский, довольно обстоятельно описали Сибирь. Вы, наверное, слышали, их труды приумножили славу русской науки.

«Типичный представитель малого народа, поэтому ему так важны имена этих ученых», — думает про себя Вера. О тех, кого он назвал, она слышала не раз, но никогда не задумывалась, какой они национальности. А он прямо заходится, перечисляя их…

Вера Игнатьевна тем не менее не выпускает из поля зрения капитана Эллерта. Агриппина Акепсимовна не очень далеко его уволокла, остановились возле столика. Вот она отошла и вернулась с графином. А на столе, от которого она его оттащила, целая батарея всевозможных бутылок: водки, коньяки, вина, шампанское. Чего там только нет?! Купчиха угощает Болеслава Ивановича каким-то своим напоем. Поит и сама пьет. Вера Игнатьевна разговаривает с Малецким, а ее мысли витают вокруг капитана и его соблазнительницы.

— Я мало знаю о ваших земляках. — Вера должна контролировать себя, чтобы не заговорить приторно-сладким голоском. — Меня глубоко интересует как… как женщину ваше рыцарское отношение к женщинам, о чем у нас много говорят. Женщина у вас… в вашем краю, на особом положении. Об этом свидетельствует культ богородицы.

Боже, еще чуть, и она сказала бы «у вас в Польше». Еле сдержалась. Не отдадим ее! Ни за что!

— Я не стану делать обобщений, приведу вам лишь пример из жизни моей семьи. Мой кузен, Иоахим Малецкий, с ранних лет воспитывался только матерью, она же управляла поместьем, так как его отец погиб во время восстания восемьсот шестьдесят третьего года. А брат моей матери через год после свадьбы, когда родилась моя двоюродная сестра, был арестован по делу социалистов в Варшаве и сослан… И на его жену легли все заботы о доме, об имении, о ребенке.

Пожалуй, прав Бондалетов, сказав о Малецком, что тот пропитан, словно кадильным дымом, своим польским патриотизмом. Сначала брат отца, потом брат матери. Что, тоже погиб? Ах, оказывается, бежал в Париж. А его сын, конечно, не успев подрасти, пополнил ряды заговорщиков.

— Я верю каждому вашему слову, — мягко начала Вера Игнатьевна, дождавшись, когда ее собеседник закончит свою патриотическую сагу. — Но тем не менее вы меня не убедили, что в вашей… в ваших краях мужчины только борются, принимают участие в заговорах, гибнут, а женщины носят по ним траур, отрекаются от всего земного и воспитывают следующие поколения повстанцев. А карты, рестораны, невинные флирты, а очарование измен? Ведь это же ваш знаменитый писатель Пшибышевский написал «Вначале была похоть»…

— Он написал этот роман по-немецки. Впрочем, я с вами согласен, поляки такой же народ, как и все.

— А у вас остался в… в вашей стороне кто-нибудь близкий? Я задаю бестактный вопрос, но, во-первых, вы своими рассуждениями дали повод к этому, а во-вторых, я уверена, вас должны были спрашивать об этом женщины, здесь, в России.

— Под Варшавой живет… живет моя невеста…

Лицо его вдруг обрело такое выражение, что Вера побоялась дальше расспрашивать. К тому же ее куда больше интересовали капитан и купчиха.

— Интересно, чем это она угощает Болеслава Ивановича?

— Давайте подойдем к ним и узнаем.

Прием удался. Быть может, он получился не таким уж «элегантным» и «европейским», как того хотел хозяин, но зато выгодно отличался от банкета у Никифорова. «Новая Якутия» сообщит о приеме у гражданина Шнарева как о важном событии в жизни города. Отметит это как свидетельство стабилизации и доказательство того, что якутский Совет обеспечил безопасность в городе, вселив веру и надежду на возвращение к нормам и обычаям мирной жизни. Представитель «Новой Якутии» информировал об этом хозяина и сейчас составляет с ним список лиц из числа гостей, кого следует упомянуть в газете. Журналист чем-то напоминает старого, заезженного оленя, прожившего свое сполна. В одной руке держа карандаш и что-то записывая на папиросной коробке, взятой со стола («А коробка-то полная», — в чем не преминул убедиться хозяин), этот писака умудрялся ловко наливать себе рюмку за рюмкой.