Страница 10 из 45
День за днем, словно в бесконечном кошмаре, взору канарца, настолько привыкшему к необычайному разнообразию ландшафтов у себя на острове, что даже пять минут пути по унылой равнине были для него сущим наказанием, представала одна и та же картина: однообразно-зеленая или желтоватая степь, над которой лишь изредка стелилась легкая дымка.
Высокая трава, порой доходившая до груди, крепко держала рыхлую почву; когда же ее вырывали с корнем, на ее месте оставалась лишь белая пыль, которую тут же подхватывал и уносил ветер.
Да, здесь было много широких рек и обширных озер, полных рыбы, а на их берегах во множестве водились зайцы и маленькие олени, которых он с легкостью доставал точным выстрелом из старого ржавого арбалета, впрочем, уже не ржавого, поскольку Сьенфуэгос его почистил, и он стал новеньким и блестящим.
Иногда на огромной равнине встречались прохладные и благословенные местечки — раскидистыми деревья, дававшие густую тень — единственную тень на многие мили вокруг. На их ветвях висели бесчисленные пчелиные соты, с которых стекал душистый мед. Однако вскоре Сьенфуэгос обнаружил, что эти райские уголки далеко не безопасны: например, следовало соблюдать осторожность, приближаясь к воде, поскольку в любую минуту из глубин озера мог вынырнуть огромный аллигатор, готовый отхватить ногу.
Наблюдая, как эти твари таятся у самой поверхности воды, выставив наружу злобные глазки, он поневоле вспомнил, как впервые столкнулся с аллигаторами много лет назад, еще в Венесуэле, по невежеству посчитав их гигантскими ящерицами.
Тут же на память ему пришел крошечный Папепак, вместе с которым ему довелось пережить самые удивительные и забавные приключения в своей жизни.
— Боже, как же я постарел!
На самом деле канарцу не было еще и тридцати пяти лет, но за эти годы он успел накопить такой богатый опыт, что имел полное право считать себя столетним старцем.
Оставляя позади неизменный монотонный пейзаж, он по-прежнему не замечал никаких следов пребывания человека, хотя эта земля, несомненно, легко могла бы прокормить миллионы.
Но самым удивительным было изобилие необычных короткохвостых белок, обитавших не на деревьях, а на земле под ними, где они прятались от опасности в глубоких норах. Позже Сьенфуэгос узнал, что местные жители их едят, поджарив на медленном огне, и луговые собачки, как они их называют, в то время водились на равнинах Среднего Запада в бесчисленном множестве: их насчитывалось более четырехсот миллионов.
Каждое утро он пускался в путь, надеясь встретить хоть кого-то — друга или врага, и каждую ночь, лежа в высокой траве, наблюдал за звездами, задаваясь вопросом, не случилось ли так, что по странному капризу судьбы он остался единственным человеком на планете?
Но вот впереди он завидел холм — единственную возвышенность на пути с той минуты, как он удалился от берега. Несмотря на то, что холм был не более ста метров высотой, а его склоны поднимались полого и почти незаметно, Сьенфуэгос со всех ног бросился вверх, чтобы поскорее достичь вершины, ожидая, что перед ним откроется более широкий вид.
Еще издали он заметил на вершине холма какое-то сооружение. Подойдя ближе, он понял, что это — деревянный крест.
Сердце у него сжалось.
Пусть он и не считал себя настоящим христианином, везде, куда бы он ни попал, крест всегда оставался для него принадлежностью того мира, в котором он родился и вырос.
Перед Сьенфуэгосом возвышался крест, какие ставят христиане на могилах.
Но к сожалению, это был единственный христианин на много миль вокруг, и к тому же мертвый.
Асдрубаль Дорантес
Кадис, 1485 — Бимини, 1509
Под этим крестом покоился какой-то несчастный мечтатель, покинувший этот мир в расцвете сил и — если бы он мог сказать это из своей могилы — в непоколебимом убеждении, что нашел остров, где бьет чудесный Источник вечной молодости.
И вновь Сьенфуэгосу вспомнилась старая песенка:
Кто ищет Бимини,
Будет вечно молодым,
Ибо сдохнет молодым,
И останется таким
Вечно молодым.
Этот самый Асдрубаль Дорантес, кем бы он ни был, испустил последний вздох в двадцать четыре года, гоняясь за мечтой, и теперь ему вечно будет двадцать четыре.
Но он, конечно же, не ожидал, что проведет бесконечную молодость в двух метрах под землей.
— Если мне когда-нибудь доведется вернуться в Санто-Доминго, я сверну шею этому сукиному сыну Мелькиадесу Корралесу, — пообещал он покойному. — Клянусь в этом над твоей могилой, и если я не сделаю этого, можешь являться мне во сне каждую ночь, чтобы напомнить о моей клятве.
Он помолился, как умел, ведь он был не силен в молитвах. Когда же наступил вечер, канарец решил провести ночь в компании соотечественника, пусть даже мертвого, в смутной надежде, что тот протянет руку помощи из другого мира и укажет путь домой.
— Ты забрался так далеко от родины, — произнес он вслух, словно несчастный Дорантес мог его услышать. — Я никогда толком не знал, где находится Кадис, но полагаю, где-то на полуострове, а значит, еще дальше, чем Гомера. Если считать отсюда, разумеется.
Сколько их было — таких мальчиков, что отправились в Новый Свет в поисках лучшей доли? Сколько страданий и унижений пришлось им пережить, прежде чем они решились покинуть родину и близких в надежде найти достойное будущее?
— Наверное, у тебя не было матери, которая могла бы утешить тебя в трудную минуту? — спросил Сьенфуэгос своего безмолвного соседа, как будто тот мог что-то ответить. — Или какая-то девушка разбила тебе сердце, и ты очертя голову помчался за тридевять земель, лишь бы ее не видеть? Должно быть, у тебя не было ни друзей, не братьев, которые смогли бы удержать тебя от ужасной глупости?
Канарец по опыту знал, что голод — плохой советчик в принятии решений, особенно тех, что касаются долгого путешествия. Когда вас одолевает голод, мозги отказываются работать, и вы рискуете кончить так же, как несчастный Асдрубаль Дорантес, что упокоился на вершине крошечного холма неизвестно где.
Ведь эта бесконечная земля и впрямь находилась неизвестно где.
Это была пустыня с травой, лишенная красоты песчаных дюн; застывшее море, лишенное магии волн. Весь путь Сьенфугоса оказался лишь прямой линией, соединяющей две точки.
Ту, откуда он начал свой путь, и это место, где он после стольких дней без сна и отдыха нашел лишь грубый крест на могиле.
Отчего мог умереть этот человек?
Уж, конечно, не от голода: у истощенного человека просто не хватило бы сил забраться так далеко вглубь континента.
Быть может, от болезни? Или его убили дикари во время набега? Хотя, скорее всего, он пал жертвой укуса одной из тех ядовитых змей, что во множестве гнездились в густом подлеске.
Змеи, несомненно, были главной опасностью на этой равнине. Тысячи гремучих тварей обитали в высокой траве, подстерегая неосторожных жертв.
Сьенфуэгос люто их ненавидел.
С его точки зрения, всякий здравомыслящий человек должен был их ненавидеть, поскольку они являли собой полную противоположность безупречности рода человеческого: ползучие, безмолвные гады, чьим основным оружием был яд, к которому прибегают лишь предатели, неспособные сойтись с врагом лицом к лицу.
Из-за змей или из-за своего одиночества, а может, оттого, что он оказался так далеко от дома, Сьенфуэгос всем сердцем возненавидел эту землю, где он чувствовал себя словно на другой планете.
Могло ли существовать в мире такое место, где на многие мили простирается равнина, и даже на горизонте не видно ни единой горы?
Почему природа столь капризна, что на таком крошечном острове, как Гомера, разместила такое множество самых причудливых обрывов и скал, а на этом обширном пространстве не оставила ни единого, даже самого жалкого утеса, чтобы послужил ориентиром?