Свидетелей не оставлять

– Они все… они все унесли?.. – стуча зубами по стеклу стакана с водой, выдавила Валя.

– Не бойся, не все…

Действительно, двадцать восемь тысяч «зеленых» остались среди пыльного барахла на антресолях. Самые дорогие монеты тоже там. И книги на месте. Кто в здравом уме на них позарится? Что такое одиннадцать тысяч «зеленых» и несколько побрякушек? Тьфу. Нервы дороже.

– Поз… поз-звони в милицию. – Валя никак не могла успокоиться. Ее била дрожь.

– Нельзя. Эти отморозки могут прийти снова. Они сумасшедшие.

– Но это несправедливо. – Она уткнулась в диванные подушки и расплакалась.

– Может быть, и справедливо. Что справедливо, что несправедливо – это сложный вопрос…

Карликов не знал, что в этот день получила боевое крещение банда, за которой потянется длинный кровавый след. Но если бы и знал, то вряд ли поставил бы об этом в известность правоохранительные органы. Он уже давно решил для себя, что каждый достоин тех проблем, которые у него возникают, что своя рубаха ближе к телу, чем рубаха ближнего, и дороже, чем слеза ребенка, о которой любил говорить Достоевский.

С потерей драгоценностей и долларов Карликов смирился. Как отрезал. Попытался он отрезать от себя и переживания. Толку от них никакого, они ничего не изменят. Не хотелось ему и думать о том, кто навел на его квартиру. Единственное, с чем трудно было смириться, – с потерей коллекции монет. Надо попытаться что-то предпринять, чтобы вернуть ее.

Следующим вечером Карликов сделал телефонный звонок и, надев плащ, вышел из дома. Погода испортилась, на улице хлестал мелкий противный дождь.

– Ты куда? – спросила Валентина, продолжавшая пребывать в состоянии прострации, но понемногу все-таки приходящая в себя.

– Надо одного приятеля найти.

– Я не хочу оставаться одна!!!

– Я скоро вернусь…

Андрею Барабанову нелегко было представить, что чувствовали ребята, вернувшиеся из Афгана. Там они защищали интересы своей страны, то есть по большому счету (хотя спор этот долгий), воевали за дело. Андрей тоже вернулся с войны. Войны не менее суровой. Но он воевал за деньги. Честно сказать, он был киллером, только в военной форме. У него было ощущение, что он вынырнул из выгребной ямы, но от нечистот ему не отмыться никогда. Нужно привыкать жить с этим ощущением, смириться с ним. Уж сколько он там нахлебался дерьма – страшно представить. Еще там, в горах, он сформулировал для себя четкую формулу, которую не забывал повторять вслух:

– Чурок надо давить.

В его сознании понятие «чурки» охватывало довольно большую группу людей – и армян, и азербайджанцев, и дагестанцев, и грузин. Все – черные, усатые, в кепках. Давить – и никаких гвоздей! К чуркам он приравнивал и тех, кто по жизни не нравился ему и перебегал дорогу. Вообще мрази развелось – давить не передавить. С такими идеями он вернулся домой. Правда, немедленно реализовывать свой любимый лозунг он не собирался. Он вообще ничего не собирался делать. Он не знал, что делать. И не умел ничего делать, кроме как окунаться в дерьмо, выплывать из него при козырных картах и деньгах и опять окунаться и выплывать уже, как говорится, голым как сокол…

Перед призывом на военную службу Андрей больше всего боялся Военно-морского флота. Кому охота служить три года вместо двух и плавать на консервных банках, где зимой зуб на зуб не попадает, а летом жара, как в парилке. Да и вообще он никогда не любил водных просторов, и Васко да Гама из него не получился бы никогда.

Бояться, однако, нужно было кое-чего другого. Прежде всего седого, не старого еще капитана-«покупателя» на призывном пункте, который набирал команду в свою часть в Закавказье. Сперва Андрей даже обрадовался. Пехота так пехота. Жалко, конечно, что не десант: там научили бы с парашютом прыгать и взмахом ноги отрубать всех. Но зато не стройбат с его детьми кавказских народов, с парнями, имевшими судимости, и работой от восхода до заката. И не противовоздушная оборона – там служба не пыльная, но, говорят, можно угодить под высокочастотное излучение и стать бесполезным как мужчина. Или ракетные войска – протечет топливо, надышишься и будешь или трупом, или инвалидом.

Если бы Андрей знал, что его ждет, то сделал бы ноги еще из эшелона, следующего на юг. В эшелоне ехала веселая команда, которую безуспешно пытались призвать к порядку седой капитан и три прапорщика. Все шло как надо. Ребята подобрались веселые, водку запросто доставали, а один «урюк» даже анашу предлагал, но Андрей тогда и понятия не имел, какой от нее прок.

Часть расквартировывалась в нескольких километрах от Ставрополя. Подразделение оказалось более-менее нормальным. В первый день новобранцев экипировали, разместили в казарме. А ночью…

– Ты теперь не человек! – визжал рядовой Черниченко, награждая особо непонятливых новобранцев, выстроившихся ночью в казарме, оплеухами и ударами в «фанеру» (грудь). – Человек – это «дед». «Черпак» – это почти человек. А «молодой» – есть послушное орудие.

Рядовой Черниченко по совместительству с должностью радиста служил еще и палачом, то есть отвечал за физическое воспитание «молодых» – чтобы не забывали свое место и шуршали, как электровеники. Он был не особо здоровый, но большая сила не требовалась. Андрей попробовал огрызаться, попытался отбиться. В тот же день его избили «деды» в туалете, притом неслабо. Били довольно часто. Из его призыва не трогали только Шохина – кандидата в мастера спорта по борьбе в тяжелом весе. Ему лишь немного досталось в первый день, но просто так, для порядка.

– Дембель стал на день короче – старичкам спокойной ночи.

– День прошел – и хрен с ним.

Эти и множество других прибауток орали ночью солдаты первого года службы. Могли поднять ночью и потребовать сказать, сколько осталось до дембеля. Или всучить «дедушкины» обмундирование и сапоги – стирать и чистить. Не злись, салажонок, не возмущайся – будет и на твоей улице праздник. Тоже станешь «дедом» и будешь заставлять стирать свое обмундирование. Преемственность. Традиции. Ничего не попишешь.

Впрочем, били не слишком сильно – так, чтобы не оставалось следов. «Деды» и «черпаки» знали меру. Если перегнешь палку, можно и в дисбат загреметь. Будешь там два года трубить, потом в часть вернешься, да тебе еще эти годы и в службу не зачтут. Нет, извините-подвиньтесь…

Слышал Андрей, что в некоторых других частях дела обстоят гораздо хуже, там, где командование совсем плюнуло на все и заботится только о карьере и показушном порядке. Бывает, избитые попадают в госпиталь, а в артполку даже убили солдата.

Хуже всего было землячество. Несмотря на все запреты, многие части Закавказского округа в большинстве состояли из местных призывников. Соберутся в подразделении сто дагестанцев и десять русских, и начинается потеха. Все два года службы будешь на подхвате. И бьют русских там сильнее. О жалости и речи нет. Не завидовал он парням, которые попали в такие подразделения. Кроме того, те же чучмеки друг за друга держатся, в обиду не дают, а у русских один принцип: «Земляку в морду дать – как на Родине побывать».

Когда Андрей показал свой норов, доставаться ему стало меньше, чем другим. Постепенно он приспособился к армейскому быту. Правда, хозяйственные обязанности: наряды, мытье полов, крашенье известкой бордюров – всегда вызывали у него скуку и желание сачкануть, зато боевая подготовка доставляла удовольствие. Грохот орудий, дрожащий в руках автомат Калашникова, трассеры, горящие мишени на полигоне, азарт – это действительно здорово!

Андрей научился стрелять из автомата и пулемета на пятерку, он испытывал настоящее счастье, глядя, как заваливается скошенная короткой очередью едва видная мишень. После выполнения упражнения у него всегда оставались лишние патроны. Он учился стрелять точно, быстро. С упоением постигал премудрости боя. Передвижение. Оборона и наступление. Тактика боя в условиях горной местности. При наступлении, он знал, должен быть тройной перевес в боевой силе. При таких-то условиях боя расчетные потери должны составить две трети личного состава. Приятно было представлять себя героем, не вошедшим в эти две трети и заслуженно награжденным. Правда, все это абстракция. Вряд ли на его век придется серьезная война, в которой будет участвовать наша армия.