Свидетелей не оставлять

У Гусявина на самом деле налаживались дела с библиотекаршей. В первый визит он сумел произвести впечатление, был сдержан, в меру задумчив и грустен, остроумен, но не навязчив. Она заглотнула наживку. «Одинокая женщина – забава, игрушка и прихоть в чужих руках», – говаривал Штепсель, а он уж понимал в одиноких женщинах: значительная часть его воровской карьеры была связана с ними.

– Никак в брачные аферисты подался, Слава?

– Это звучит вульгарно. А вдруг у меня любовь? Вдруг свет ее лучистых глаз пробудил во мне дремлющие добродетели?

– Трепаться ты завсегда горазд.

– У тебя-то как дела?

– С бабами тоже неплохо. С бабками хуже.

Прошел месяц с того момента, как Медведь ткнул Глена мордой в грязь. Дела его с каждым днем были паршивее и паршивее. Чем заняться? Наркотой? Не самому же на рынке стоять – там своих желающих достаточно, быстро желание отобьют. А приторговывать партиями – тут ему кислород перекрыли. На работу пойти, бизнесом заняться? Как Брендюгин – в челноки? Грязные вагоны, теснотища, заплеванные и запущенные вокзалы, мешки с товарами, рынки. Поищите других идиотов. В торговлю и предпринимательство пойти здесь, в городе? Так он ничего не умеет, нет у него коммерческой жилки. А в фирме кому он нужен со столькими судимостями. Есть фирмы, правда, куда без судимостей не берут, но после того, как с Медведем полаялся, шепоток прошел, что с ним лучше не связываться, слишком он ненадежный.

А вот с бабами, точнее, с бабой, было все в порядке. Ему не понадобилось много времени, чтобы затащить в постель Карину – ту дурочку, с которой он сидел у кабинета хирурга. На «сексодроме» она была очень неплоха, слово «стыд» для нее превращалось там просто в бессмысленный набор звуков. В постели они доходили до какого-то животного безумия. Утром говорить с ней было не о чем. Глена совершенно не занимали рассказы о ее делах в техникуме и о подружках, которые подрабатывают около «Интуриста» и гребут доллары пачками. Глен никогда не считал себя валенком. Он любил хорошие книги, хорошие фильмы, хорошую музыку. Карина бесила его своим полным равнодушием ко всему этому. Но постель все искупала. Иногда Глен ловил себя на мысли, что в особо страстные моменты ему хочется сжать пальцы на ее тонкой шее и сжимать их до тех пор, пока не захрустят позвонки, пока не выкатятся глаза и не вывалится язык. И еще нередко ему хотелось ударить ее. Однажды он и ударил. Он всегда рано или поздно бил своих девчонок. В этом была одна из главных прелестей общения с ними.

– Не хочу больше с тобой! Уйди! – крикнула она.

– Такими шлюхами город полон! – Он хлопнул дверью, уверенный, что уходит навсегда. А она позвонила ему вчера.

– Давай обо всем забудем. И встретимся.

– Ладно, – сквозь зубы процедил он.

– Семен, ты такой парень! Ты так мне нравишься! Извини меня.

– Больше так не делай.

Он ловко переложил свою вину на нее. Точнее, переложила она сама. И оттого все больше попадала к нему в кабалу…

– Ты чего, обобрать свою телку решил? – спросил Глен.

– Ты плохо обо мне думаешь. Поживу, отогреюсь душой и телом, а там посмотрю.

– А может, женишься… Хорошая жена, хороший дом – что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?

– Ерики-маморики, ну ты выдал! Знаешь, Глен, я порой удивляюсь на этих баб. Хорошо, я – порядочный, честный вор, джентльмен. А была у нас на зоне одна муда с пруда – мы об него ноги вытирали. Очень уж у него статья паскудная была. Похож внешне на одного академика, его по телевизору показывали – кажется, Арбатов. Так вот, этот козел тоже написал в газету заяву на телку. «Ищу невесту». Приехала к нему матрешка из Вологды, а у нее еще прицеп – две дочки, девяти и одиннадцати лет. В колонии брак зарегистрировали. Слушай, о чем эта дебилка думала? Ведь он рано или поздно девок в дело пустит. Он же маньяк натуральный.

– Черт с ними. Тебя это беспокоит?

– Обидно, когда козел какой-то над детьми издеваться будет. Неправильно это.

– Пусть издевается. Каждый имеет право делать что хочет. Если, конечно, имеет возможность. Хватит у него духу на это – честь ему и хвала.

– Ерики-маморики, это ты, Глен, не туда погреб.

Он вытащил из пакета две воблы, одну дал приятелю. Тот принялся за рыбу, разделывать ее мешало отсутствие двух пальцев. Раны еще не зажили до конца.

– Кто тебе плавник отгрыз?

– Бывали дела, – отмахнулся он. Но потом выложил все.

– Хорошо они тебя. Кто – не в курсах?

– Не знаю.

– Это тебя точно еще на зоне поучить решили. У нас был такой случай. Одного наказали. Только он сам руку на пилу положил. Знал свои грехи.

– Во дает! – Глен передернул плечами. Ему трудно было представить, что кто-то мог сам положить руку на циркулярку.

– А одного бросили прямо в лесопилку. При разборе сказали, что сам упал.

– Ну тебя с твоими страшилками!.. Сявый, ты, наверное, всех в городе знаешь?

– Меня два года не было.

– Все равно ты в авторитете. Попытайся узнать, кто меня так.

– На хрена козе баян?

– Пригодится.

– Попытаюсь, – без особого подъема сказал Гусявин.

– Я в долгу не останусь…

Каждый выпил уже по полтора литра пива. На Гуся-вина, как всегда после такой дозы, нашло минорное настроение.

– Не нравится мне на воле, Глиня. Смотри, корефаны бывшие от жира лопаются, космогоническими бабками ворочают. Ссучились все. Никакая дружба, ничего не имеет значения. Не успел в колею попасть, хапнуть – отодвинься, не занимай проход. Чувствую, не приживусь я. Опять придется по квартирам лазить. Ткнулся в несколько мест – без толку.

– А чем плохо по квартирам лазить?

– Опасно. И не шибко наваристо.

– Смотря куда лазить.

После еще одной кружки Глен задумчиво протянул:

– Каждый имеет то, чего достоин. Делает то, что может.

– А почему мы ничего не можем? Я кое-что, Глен, задумал. Правда, это не совсем удобно. – Лицо Гусявина после минутного сомнения просветлело. – А-а, где наша не пропадала! Неудобно на потолке спать – одеяло сползает. Есть у меня наколка. Нужно, чтобы было, кому все прибрать.

– Найдем, если дело стоящее.

Карликов обожал старые песни. Ему до смерти надоели попсовые шлягеры, которые с утра до ночи гоняли на работе – в ресторане «Русская изба». А эта песня так песня – за душу берет.

Он отбросил легкое одеяло (Голландия!) и потянулся к инкрустированной дорогими породами дерева тумбочке. Надо все-таки дочитать эту книгу. В свое время на того, кто не читал «Мастера и Маргариту», в приличном обществе смотрели как на недочеловека: да умеет ли он вообще читать?

Сейчас, правда, многое изменилось. Теперь вообще никто не считает, что приличный человек обязан уметь читать. Приличный человек должен иметь много «зеленых», в крайнем случае, «деревянных», именоваться дилером или менеджером и владеть собственностью. Зачем уметь читать, если есть видик и телевизор «Сони» на полстены, по которому тебе скажут все, что тебе надо знать. Кстати, ту же «Мастер и Маргариту» покажут, только куда интереснее, потому как Маргаритка там сиськами своими эффектно так играет… Да, грамота приличному человеку нужна, чтобы уметь прочитать и подписать договор…

В Карликове всегда жил дух противоречия. Правда, не настолько сильный и наглый, чтобы мешать ему жить, но вполне достаточный, чтобы иногда втихую напомнить о себе. Иногда ему хотелось делать то, что другие считают ненужным. И теперь, когда уровень окружающих его субъектов стал быстро приближаться к пещерному, он двигался вспять. Для чего и нужен был булгаковский роман, о котором он привык умно рассуждать и давать оценки композиции, стилю, отдельным эпизодам – в компании с журналистами, кандидатами наук, даже порой с достаточно известными писателями, – его, как и других, водили в «приличное» общество в качестве забавных зверушек. Вдруг оказалось, что «Мастер и Маргарита» действительно недурная книга и зря он откладывал ее раньше, раз пять, когда честно пытался приняться за ее освоение.