Жук(Том I)

Она замолчала, словно собираясь с мыслями. Слушать ее и думать о страданиях, ею перенесенных, было для меня нестерпимой мукой. Я отдал бы что угодно, лишь бы сжать ее в объятиях и отогнать все страхи. Я знал, что истеричность ей чужда и ее не так легко ввести в заблуждение, и, пусть это прозвучит невероятно, я был глубоко убежден, что даже самые дикие подробности ее рассказа являлись правдой. Выяснить, что именно лежит в их основе, было задачей, которую мне предстояло решить любой ценой и в кратчайшие сроки.

— Вы помните, что всегда смеялись над моей боязнью… тараканов, а появление майских жуков по весне вечно приводило меня в ужас. Как только я легла, я почувствовала, что в комнате что-то в этом роде.

— В каком роде?

— Там был какой-то… жук. Я слышала, как шелестят его крылья; слышала, как он жужжит; ощущала, что он кружится у меня над головой; спускается все ниже и ниже, приближаясь ко мне. Я спряталась; нырнула с головой под одеяло — затем почувствовала, как он шлепнулся сверху на белье. Ох, Сидней! — Она придвинулась. При виде ее побелевших щек и испуганных глаз сердце мое обливалось кровью. Голос ее казался эхом его привычного звучания. — Оно преследовало меня!

— Марджори!

— Оно пролезло между простынями.

— Вам это померещилось!

— Ничего подобного. Я слышала, как оно рыскает по одеялу в поисках прохода, а затем оно поползло ко мне. Я почувствовала его у себя… на лице… Оно до сих пор там.

— Где?

Она подняла указательный палец левой руки.

— Там!.. Не слышите, как оно жужжит?

Она принялась вслушиваться. Я последовал ее примеру. Это может показаться странным, но я тоже уловил, как жужжит какое-то насекомое.

— Да это пчела, крошка, она влетела в открытое окно.

— Хотела бы я, чтобы это оказалось просто пчелой, но… Сидней, неужели вы не ощущаете некое присутствие зла? Разве не желали бы вы выбраться отсюда, вернуться в лоно Господа?

— Марджори!

— Молитесь, Сидней, молитесь!.. А я не могу!.. Не знаю причины, но не могу!

Она обвила руками мою шею и в порыве безумного волнения прижалась ко мне. Я тоже чуть было не поддался ее неистовому возбуждению. Это было так непохоже на Марджори: я бы жизнь положил за то, чтобы избавить ее от мук. Она неустанно повторяла одно и то же, будто что-то ее принуждало к этому.

— Молись, Сидней, молись!

Наконец я подчинился ей. Это, по крайней мере, не должно было повредить нам — ни разу не слышал о ком-то, кто пострадал от молитвы. Я начал читать «Отче наш» — впервые за долгие годы. Пока священные слова, довольно неуверенно, сходили с моих губ, я заметил, что Марджори перестала дрожать. Стала спокойнее. Когда наконец я достиг последней строки «да избавь нас от лукавого», она отпустила меня и упала на колени у моих ног, произнося со мною хором:

— Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.

Молитва отзвучала, мы оба смолкли. Она — со склоненной головой и сцепленными ладонями; я — с затрепетавшими сердечными струнами: уже много-много лет не ощущал я подобного, это было едва ли не материнское прикосновение; смею признаться, что иногда она и впрямь протягивает мне руку, оттуда, со своего места промеж ангелов, дабы смягчить мое сердце, и ничего подобного я более не знаю.

Средь затянувшегося молчания я случайно перевел взгляд и обнаружил, что из своего укрытия за ширмой за нами подглядывает старик Линдон. Его крупное красное лицо так вытянулось от изумления и замешательства, что я, остро прочувствовав всю нелепость ситуации, с большим трудом удержался от смеха. Судя по всему, наш вид ничуть не разогнал туман в его голове, ибо он принялся заикаться, вероятно, думая, что шепчет:

— Она что… ум-ма л-л-лишилась?

Прошептал — наверное, прошептал — он это так, что его дочь не могла не услышать вопроса. Марджори вздрогнула; подняла голову; вскочила на ноги; повернулась — и увидела отца.

— Папа!

Вдруг ее батюшкой овладел неуемный приступ заикания:

— К-к-какого ч-ч-черта ту-тут п-п-происходит?

Ее ответ оказался достаточно откровенен — полагаю, что ее родитель нашел его ясным до рези в глазах:

— Это мой черед спрашивать, что тут происходит! Неужели вы могли — все время — действительно прятаться за этой… ширмой?

Если я не ошибаюсь, под прямым взглядом дочери старик сыграл труса — и попытался прикрыться взрывом страстей:

— Не… не смей г-говорить со мной по-подобным манером, ты не-неблагодарная девчонка!.. Я тебе отец!

— Конечно, вы мой отец, хотя до этой минуты я не подозревала, что мой отец способен тайком подслушивать.

От ярости он онемел — или, в любом случае, предпочел заставить нас поверить, что продолжает молчать именно по этой причине. Тогда Марджори повернулась ко мне — и, честно говоря, такого я желал меньше всего на свете. Смотрела она на меня совершенно по-иному, чем за миг до того: она стала не просто вежливой, она стала ледяной.

— Должна ли я сделать вывод, мистер Атертон, что все здесь происходило с вашего согласия? Что вы терпеливо выслушивали, как я без всяких ограничений изливаю вам душу, и — каждую секунду — знали, что за ширмой прячется человек?

Внезапно я остро осознал, что сыграл свою роль в этом подлейшем обмане, и мне захотелось вышвырнуть старого Линдона в окно.

— Не я все это затеял. Имей я такую возможность, я бы принудил мистера Линдона встретить вас лицом к лицу, когда вы пришли сюда. Но ваш несчастный вид заставил меня потерять голову. И, справедливости ради, вспомните, как я попытался увести вас в другую комнату.

— Но я вроде бы не припоминаю ни единого намека на то, что я должна последовать за вами по определенной причине.

— Вы мне и слова вставить не дали.

— Сидней! У меня в мыслях не было, что вы способны сыграть со мной такую шутку!

Когда она сказал это — и каким тоном! — женщина, которую люблю! — я был готов размозжить себе голову о стену. Что я за скотина так подло с ней поступать!

Поняв, что я разбит, она опять повернулась лицом к отцу, спокойная, холодная, величественная: совершенно неожиданно она вновь стала Марджори, которую я знал. Отец и дочь вели себя абсолютно по-разному. Если забыть про внешние черты, их несходство изумляло, и что бы там ни случилось далее, было ясно, что пострадает старик.

— Я надеюсь, папа, сейчас вы меня уверите, что это всего лишь недоразумение и что вы не имели ни малейшего намерения подслушивать у замочной скважины. Что бы вы подумали — и сказали, — если бы я попробовала шпионить за вами? Я всегда полагала, что мужчины очень щепетильны в вопросах чести.

Старый Линдон только и мог, что лопотать: ему явно не хватало сноровки обмениваться репликами с острой на язык девицей.

— Н-не разговаривай со мной т-так, девчонка!.. П-по-моему, ты сошла с ума! — Он обратился ко мне: — Ч-что за чепуху она тут перед вами несла?

— Что именно вы имеете в виду?

— Того дря-дрянного жука и б-Бог знает что еще… б-больные и ж-жуткие фантазии… н-начиталась бульварных книжонок!.. Никогда не думал, что мое дитя может п-пасть так низко!.. Итак, Атертон, прошу ответить мне начистоту… что вы думаете о ребенке, ведущем себя подобным образом? Кто способен п-притащить в дом безымянного бродягу и скры-скрыть это от отца? И з-заметьте, это не все! даже бродяга предупреждает ее, что Лессинхэм н-негодяй!.. Ну, Атертон, скажите, что вы думаете о девочке, которая так поступает? — Я пожал плечами. — Я… я прекрасно знаю, что вы н-на самом деле о ней думаете… не бойтесь, говорите, на нее внимания не обращайте.

— Ну же, Сидней, смелее.

Я видел, как зажглись ее глаза: она вся, надо сказать, засияла в лучах отцовского недовольства.

— Давайте послушаем, что вы о ней думаете, к-как ч-человек просвещенный!

— Сидней, давайте, выкладывайте!

— Кем вы ее считаете в глубине… в глубине своей души?!

— Да, Сидней, что там у вас в глубине души?

Барышня прямо-таки источала бессердечную любезность — она потешалась надо мной. Отец повернулся к ней, будто бы во гневе: