Светлое будущее

МОЙ БРАТ

В Москву прилетел брат. На какое-то сверхзакрытое совещание. Сопровождает одного из руководителей одной из областей Поволжья. Зашел к нам поздно вечером. И мы пили, не пьянея, и проговорили до утра.

— О чем совещание; если не секрет? — спросился.

— Секрет. Для идиотов секрет. Все о том же: жрать нечего и не предвидится.

— Кто доклад делал?

— Сам. Господи, что за кретин! Целый час изображал революционера (революционер революции шестидесятилетней давности!) и болтал о наших выдающихся успехах. Лишь в конце мельком сказал, что темпы ,нашего роста немножко отстают от запланированных. Это значит: живем х...о, а будем еще х...е.

— А как там у вас?

— Еще хуже.

— Спрашивают, почему?

— Спрашивают. Мы врем: мол, неурожай.

— Верят?

— Нет, конечно. Ты думаешь, люди ничего не видят и ничего не понимают?

— Неужели нельзя принять разумные меры?

— Меры принять можно. Мы и принимаем. Но разумные — нет. Ни в коем случае. Тут, брат, заколдованный круг. Что ни делай, результат один. Надо всю систему в корне перестраивать. А меры... Мы только и делаем, что принимаем меры. В результате чиновников, паразитов, халтурщиков, жуликов, лодырей, рвачей и прочей мерзости становится все больше, а хлеба и мяса меньше.

Я перебираю всевозможные варианты преобразований. Брат громит их один за другим:

— Тут все друг с другом связано. Потащишь одно — потащится все остальное.

— Но есть же, как говорил Ленин, главное звено, ухватившись за которое...

— Кукуруза? Целина? Сколько этих главных звеньев было?! Где они? Это раньше главные звенья были. Теперь их нет. Теперь все главное. Раньше грубые задачи решали. Если какого винтика не хватало или его плохо делали, не беда. Дело делалось и без этого винтика. Теперь не то. Слишком сложным стал механизм нашей жизни. И винтики надо делать хорошо. Иначе не поедешь. Надо все детали подгонять до миллиметра. Иначе ни х... не выйдет. Мы ведь там у себя тоже не лаптем щи хлебаем. Кое-что сами соображаем. Задачки наши требуют честности, добросовестности, заинтересованности, мастерства, экономии, бережливости. А где их взять? А мы производим в изобилии безответственность, очковтирательство, показуху, халтуру, разбазаривание, бестолковость.

— А где же выход?

— Каждый ищет выход для себя. Зачем, ты думаешь, я тут? Слушать этого болвана? Выкручиваться. Пыль в глаза пускать. Обещать. Лишь бы начальство было довольно. Лишь бы удержаться на посту.

— Проблемы-то остаются.

— Проблемы решаются. Как? Сами собой. Время идет. Люди мотаются по очередям. Собираются в группы и посылают «представителей» в Москву за продуктами. Кое- как перебиваются. Люди живут. А время идет. И что-то само собой вырисовывается. Одно дело — меры, постановления, призывы. Другое дело — естественный ход жизни. Он имеет свои законы. И свои меры.

Потом мы заговорили о системе оплаты труда, о текучке кадров, о прикреплении. И меня поразило сходство суждений брата с суждениями Антона. В книге Антона есть одно место, которое косвенно касалось темы нашей беседы. Вот в двух словах его идеи. Глубинной тенденции коммунизма к полному закрепощению индивида противостоит столь же органичная ему тенденция к предоставлению индивидам вообще и некоторым категориям индивидов в особенности некоторой свободы действий. Если первая вытекает из глубинных взаимоотношений в первичных коллективах, то вторая вытекает из взаимоотношений большого числа коллективов из факта дифференциации общества, из интересов общества как целого. Характерный пример на этот счет — система твердо установленных окладов: индивид по закону получает определенную сумму средств на существование только потому, что он занимает определенную должность. Здесь есть отклонения, но они не существенны. Важно то, что индивид имеет некоторый законный минимум средств существования, делающий его в какой-то мере независимым от власти коллектива. Попытки сделать оплату труда индивида полностью зависимой от власти коллектива (например, «карповская система») не увенчались пока успехом (в «карповской системе» тоже сохраняется некоторый минимум зарплаты, не зависимый от власти коллектива). Полное закрепощение индивида коллективом не выгодно обществу в целом. Имеются и другие антикрепостнические факторы. Например, враждующие группировки, конкурирующие организации, возможности перехода на работу в другое место, личные связи, защита свыше, конъюнктура, дефицит нужных людей (при избытке паразитов), независимость положения начальства от воли подчиненных и т. п.

Социальный организм — сложная сбалансированная деталях система. То, что порой кажется нелепым само по себе, оказывается очень разумным с точки зрения целого. А то, что порой кажется гениальным само по себе, оказывается величайшей глупостью с точки зрения общества в целом. И не так-то просто решить социальные проблемы такого рода волевым законодательством. Общественная жизнь — бесконечный эксперимент. Сбалансирование деталей социального организма достигается и постоянно нарушается ходом самой жизни. Для властей это — игрушки и арена удовлетворения властолюбия и тщеславия. Для прочих — единственная драма реальной жизни. И главной движущей силой улучшения социаль­ного организма является не иллюзорная мудрость начальства, а практическая способность участников жизненной драмы к сопротивлению.

Я пересказал это брату.

— Верно, — сказал он. — Твой друг не дурак. Забастовки нужны. Побольше забастовок, и дело сдвинется. Но, увы, чтобы наш советский человек забастовал, нужны крайние обстоятельства.

— Слухи ходили, что у вас там бастовали.

— А, пустяки. У нас — не в Москве. Не на виду. Мигом раздавили. И никаких следов. Одни слухи. А слухи походят-походят и забудутся. Потом, за слухи мы тоже берем. Клевета, брат! Вот так!

— Как же там получается: сам признаешь, что забастовки нужны, и сам же меры принимаешь, чтобы их не было?

— Спроси что-нибудь потруднее. А у нас даже бастующие понимают, что их надо давить. Иначе совсем жрать нечего будет.

О МОРАЛИ

Приехал Дима. Наконец-то он получил разрешение на отъезд.

— Представляешь, — сказал он, — среди тех людей, которым ты передал письмо, оказался наш... тьфу ... твою мать!., их человек. Но я все устроил по другому каналу. На проводы не приходи, старик. Я же не маленький, понимаю. Это тебе может здорово повредить! Ты и так, по-моему, на пределе. Боже мой! Что за страна! Люди должны скрывать свою многолетнюю дружбу, чтобы не испортить официальную жизнь! А ведь это — предательство. Причем специфически советское: и предающий, и предаваемый оба добровольно идут на это, принимая это как норму социальной жизни. И всем наплевать на наши реальные отношения. Важно лишь, чтобы формально дело выглядело так, как хочет официальное общество: раз ты не придешь на проводы, значит, не было нашей тридцатилетней дружбы.

Разговорились об эмигрирующих и о их судьбе на Западе. Вспомнили о художнике... который недавно насовсем уехал на Запад и сейчас устраивает триумфальные выставки по всему миру.

— Я ведь хорошо знал его, — сказал Дима. — Случай интересный во многих отношениях. Его изображают там как кристально чистого в моральном отношении борца против насилия. Ведь это ложь. Он был вполне равноценным партнером нашей системе. Если бы он был этаким чистеньким архангелом, его бы раздавили еще в юности. Наша система даже своим жертвам навязывает общие черты: способность ловчить, лгать, лицемерить. Или сражайся на почве полной безнравственности, или погибай в начале пути. А помнишь писателя...? Чего только он не делал, чтобы завоевать доверие. Писал скверные книги. Писал подленькие статейки. Был партийным боссом. Зачем? Поехать за границу, остаться там и напечатать свою книгу, которую (как он думает) он писал честно и искренне. Единственную честную книгу в своей долгой писательской жизни!