Светлое будущее

— Если вздумаешь написать что-нибудь обличительное, — говорит Тамурка, — не уподобляйся этим идиотам диссидентам. Говорят о всяких высоких материях (свобода слова, творческая индивидуальность, право на эмиграцию), а о главном ни слова: колбасы-то приличной все равно нет.

РУКОВОДЯЩАЯ ИДЕЯ

Этот подонок Васькин меня опять опередил. Пока я ежился от стыда за карьеристскую речь, которую придумал прошлой бессонной ночью и собирался произнести па этом совещании, Васькин нагло попросил слово первым и выпалил именно то, что я хотел сказать. В заключение он внес предложение подготовить коллективный труд, обобщающий закономерности нашего движения к коммунизму в период между XX и XXV съездами партии. И сорвал аплодисмены. Ловок, проходимец! Но я не растерялся. Я спокойно выступил в конце совещания и сказал, что идею такого труда мы давно вынашиваем в пашем отделе. Очевидно, слухи дошли и до Академии общественных наук (АОН), и до Высшей партийной школы (ВПШ). И подготовку труда поручили нашему отделу. Разумеется, предложили привлечь крупных ученых из АОН, ВПШ и других учреждений. Васькина включили в редколлегию.

По дороге домой возбуждение от одержанной победы несколько поостыло. И я сказал себе: какой же ты кретин! У тебя на шее уже висит один эпохальный груд по методологии теории научного коммунизма, а тебе все мало. Зачем это тебе нужно? Впрочем, под этот груд можно выторговать в отдел еще человек десять. Надо будет создать новый сектор. Отдел становится огромным. Почти самостоятельный институт. А в общем, я сделал правильно. Иначе труд все равно запланировали бы, только его захватил бы Васькин с бандой своих идиотов. Представляю, что они написали бы!

Размышляя подобным образом, я разоткровенничался перед самим собой. Период между XX и XXV съездами был действительно замечательный период. Какие открылись возможности! Существует мнение, будто советская интеллигенция не использовала этих возможностей. Или, вернее, будто она их использовала, чтобы устроить свои личные житейские делишки. Конечно, в Этом есть доля горькой истины. Однако в целом это мнение несправедливо. Мы (я — типичный представитель советской либеральной интеллигенции этого периода и потому имею право говорить «мы») все-таки кое-что сделали. И думаю, что не так уж мало. Мы сделали, что могли, что было в наших силах. Другое дело — наши силы были невелики. Но это уже не наша вина. А то, что мы не пошли по тюрьмам, не сгорели на площадях, не избивались в демонстрациях протеста, так это не от нашей трусости и корыстолюбия. Туг сложнее. Работая над нашей книгой, надо будет, между прочим, разобраться и В этом вопросе. Конечно,’не в лоб, а по-умному. Чтобы Придраться нельзя было. И чтобы умный читатель понял, о чем речь. Я поделился своими мыслями с Новиковым, заведующим одним из секторов отдела.

— Ерунда, — сказал он. — Руководящая идея у нас должна быть одна: как можно дольше оттянуть срок окончания работы над книгой, написать какую-нибудь муру, чтобы к нам не прицепились, обсудить, поблагодарить за ценные замечания, выторговать еще год на доработку. В общем, сделать все от нас зависящее, чтобы нас не сожрали эти подонки из АОН и ВПШ. На нас и так давно зубы точит вся провинция, все столичные кафедры, в общем — все те, кто не считает себя шестидесятником и элитой либерального марксизма, кокетничающего с Западом. Милый мой, дело оборачивается так, что не до жиру, быть бы живу. Как бы они нас не разбомбили по примеру погрома у социологов и историков.

— Не думаю, — сказал я. — Съезд вышел в нашу пользу. Смотри, все ведущие идеологические посты заняли паши люди.

— Это не играет роли. Они все равно будут действовать в силу обстоятельств, а не в силу личных симпатий и антипатий и прошлых отношений. А обстоятельства против нас. Наше время кончилось. По инерции еще, может быть, протянется год-два. Может быть, ты успеешь в членкоры проскочить. Дай Бог! Но путного ничего мы уже не сделаем. Да и на кой... нам рыпаться?

— Я тебя не понимаю. Есть же у нас совесть, долг. Должны же мы что-то делать.

— А что я говорю? Надо делать все, что в наших силах, чтобы ничего не делать.

— С такими настроениями делать книгу!..

— Если ты о книге, так эту муть я тебе левой ногой за полгода напишу. А я о ситуации. При чем тут книга? Надо о ситуации думать, а не о книге.

— Ситуация превосходная. Что о ней думать?

— Ты, как всегда, запаздываешь с оценками. Раньше это было в твою пользу, ибо отставание удерживало тебя в дружбе со сталинистами. Теперь не то время. Теперь мы катимся вниз. Берегись, теперь отставание будет действовать против тебя. Теперь надо немножко вперед забегать.

НАШИ ПАРАДОКСЫ

У Ленки с детства выработалась дурная привычка — мешать мне, когда я работаю. Она знает, что я на это сержусь и что сердиться мне нравится, и это ей правится. Такие минуты — самые приятные в моей жизни. Вот и сейчас она ходит у меня за спиной по кабинету. Тощая, длинная и ехидная. И читает стихи торжественным, как ей кажется, а па самом деле ужасно смешным голосом:

—Ну и семейка, — говорю я. — Отец ортодоксальный марксист, один из ведущих теоретиков коммунизма. А дети почти диссиденты.

— А ты не боись, — говорит Ленка. — Мы — щенки по сравнению с канарейкинским ублюдком.

Ублюдок — сын Канарейкина, студент философского факультета (отделения научного коммунизма, конечно), редкостный болван, но уже себе на уме, секретарь комсомольской организации курса.

— У него, — продолжает Ленка, — все записи Окуджавы, Галича и Высоцкого. Книги Оруэлла, Замятина, Солженицына. И «Континент». И «Из-под глыб». И «Третья волна». «ГУЛАГ» в двух экземплярах.

— Ничего себе, — говорю я. — Если узнают на факультете, влетит. За чтение «ГУЛАГа» сажают!

— Ничего ему не будет, — говорит Ленка. — У него позиция несокрушимая: врага надо знать досконально, чтобы с ним успешно бороться! Знаешь, какая у него тема диплома? Диссиденты на службе империализма. Во как!

— Чьи это стихи?

— Один наш мальчик написал.

— Вот что, — говорю я. — Я еще не Канарейкин. И прошу тебя, такую антисоветчину в дом не приноси. Читай дальше, чем там кончилось?

— Ой, опаздываю! Дочитаю потом! Пока! У меня ответственная репетиция.