Светлое будущее

ТИПИЧНЫЙ СЛУЧАЙ

Позвонила Голубкина. Когда-то она была моей аспиранткой и написала неплохую диссертацию. Потом защитила докторскую диссертацию и превратилась в напыщенную и феноменально глупую гусыню. Но ко мне она сохранила (как она сама говорила много раз, что довольно симптоматично) самые лучшие чувства. Она сказала, что Барский заказал ей рецензию на сборник, в котором опубликованы материалы позапозапозапрошлогоднего симпозиума. Сборник вышел только сейчас. Причем Барский в качестве условия потребовал, чтобы Голубкина раскритиковала мое выступление, и указал пункты, по которым это следует сделать. И вот Голубкина не знает, как ей быть, — отказываться от рецензии или писать, но смягчить места, посвященные моему выступлению. Относясь ко мне в высшей степени хорошо, она спрашивает моего совета, как быть. Если она откажется, то писать рецензию будет Собакина. А эта сволочь только и ждет момента, чтобы подложить мне свинью. Если же Голубкина согласится писать, то она хотела бы знать, как лучше написать место о моем выступлении с учетом требований Барского. Барский сказал, что его требования согласованы с соответствующими лицами.

Откровенно говоря, я растерялся. Только вчера Барский звонил к нам и разговаривал с Тамуркой (я сидел в своем «кабинете»). Он до небес превозносил мое выступление. Говорил, что оно — единственное из всех в сборнике, заслуживающее внимания. Тамурка сказала по сему поводу, что Барский наверняка затеял пакость, насколько она разбирается в людях. Я ее обругал за то, что она о людях всегда думает плохо. Барский, конечно, скользкий прохвост. Но в общем он мужик неплохой, и ко мне он относится хорошо. Мне, очевидно, просто не хотелось думать о пакостях. Теперь мне стало очевидно, что Барский, который всю дорогу завидовал мне и ревниво относился к каждой моей книге и статье, к каждой ссылке на мои работы, к каждому упоминанию моей фамилии, решил на сей раз использовать представившуюся ему возможность и подставить мне ножку. Но (это в его натуре) — чужими руками. Сам он хочет выглядеть чистеньким и порядочным. Более того, он это дело представит так, будто он приложил величайшие усилия, чтобы спасти меня от погрома.

С другой стороны — Голубкина. Рецензию она все равно напишет. Согласие она наверняка уже дала. И позвонила она для очистки совести, а может быть, из более подлых глубинных чувств. Она, мол, тоже сделала все возможное. Более того, она об этом разговоре разболтает на всю Москву. И дело будет выглядеть так, будто я сам на себя написал этот донос. Ну и хитрая же бестия, будут говорить обо мне.

Вот вам поразительный пример эволюции нашей либеральной эпохи в нечто иное. Раньше такая вошь, как Барский, даже в мыслях не мог позволить себе ругнуть меня, а хотелось это сделать очень. Теперь даже такое ничтожество, как Голубкина или Собакина (кстати сказать, очень прогрессивные по современным представлениям), готово кусаться публично. Причем мы еще одной ногой стоим в либеральной эпохе: мне самому предлагается выбрать форму, в коей я предпочел бы быть выпоротым.

Все это пронеслось в моей голове молниеносно. Я произвел несложный расчет и установил, что при самом быстром прохождении рецензии через редактирование, обсуждение на редколлегии и включение в план номера рецензия к выборам в академию не поспеет. А там мне будет наплевать. С некоторой точки зрения это будет даже приятно: попаду в преследуемые реакционерами таланты.

— Поступайте, как вам подсказывает ваша совесть, — сказал я Голубкиной. — Я конкретно ничего другого вам посоветовать не могу.

А настроение все равно было испорчено. Хотя знаешь, что наш советский человек с поразительной легкостью идет на подлость, хотя подлость ждешь чуть ли не от каждого близкого к тебе человека, она обрушивается на тебя как полная неожиданность, когда случается актуально. Что плохого я сделал Барскому? Что плохого я сделал какой-то Собакиной, которую видел- то в жизни один раз, да и то на расстоянии? А без меня Голубкина не вылезла бы даже в кандидаты. Откуда в людях это неистребимое желание делать мелкие пакости? Что приобретет для себя Барский? А Голубкина? Не понимаю я всего этого!!..

О СОЦРЕАЛИЗМЕ

Опубликовали списки новых лауреатов Ленинской премии. По литературе премию получил, само собой разумеется, Малков. Как говорит Ленка, получил за идиотские стихи для детей грудного возраста:

И для детей младшего дошкольного возраста:

Но Малков — глава столичной многотысячной писательской организации. Так что тут все в порядке. Но то, что премию дали Хвостову, это объяснить никак невозможно. Раньше премии тоже давали не за талант и ум, а тем, кто хорошо служил партии и Советскому государству. Но давали тем, кто действительно лучше других служил. Давали задело! А теперь?! Хвостов — классический пример на этот счет. Премию ему дали за роман «Казаджикская степь», посвященный актуальнейшим проблемам нашей жизни: социалистического соревнования, личного и общественного долга, любви, семьи и т. п. в условиях развитого социалистического общества. Роман, как писали рецензенты, многоплановый. Полифонический даже, как романы Достоевского. Среди многочисленной дряни такого рода роман Хвостова нельзя выделить даже как средний. Даже Теща сказала, что это — жуткое барахло. Претензия малограмотного идиота обставить классиков. Очевидно (добавила Теща), У него есть рука Там. Наверняка чей-нибудь Ихний зять. Так нет же, я точно знаю, что нет такой руки. Это — фигура, подобная нашему Агафонову. И получил он премию именно за претензию бездарности выглядеть гением — за нечто глубоко враждебное всякому таланту.

В свое время, когда роман Хвостова вышел, он стал своего рода бестселлером. На черном рынке за него, говорят, платили как за книги Солженицына. Вся Москва издевалась над этой феноменально глупой и претенциозной книжкой. Выражения из нее гуляли по Москве на уровне анекдотов и образцов пошлости. Начинается роман с того, что по бескрайней Казаджикской степи мчится на машине главный герой романа — кандидат философских (!!) наук, согласившийся поехать председателем колхоза поднимать целину в Казаджикской степи. В наших философских кругах особенно потешались над тем, что герой — кандидат именно философских наук. Уж кто-кто, а мы-то досконально знали, что если индивид решил посвятить жизнь философии и тем более сумел стать кандидатом философских наук, то он по определению предназначен для иной жизни — всеми средствами вгрызаться в столичную или по крайней мере крупногородскую жизнь и пробиваться к самым вкусным местам общественного пирога, пожираемого всякого рода паразитами. Но как бы то ни было, наш герой директор-философ едет в машине и мечтает в таком духе. Нет, мол, ничего прекраснее на свете, чем Казаджикская степь. Куда ни взглянешь — ни бугорка, ни деревца, ни живой души. Лишь на мгновение иногда выскочит из норки суслик, встанет на задние лапки, взглянет на тебя с величайшим недоумением и тут же исчезнет. В небе ни облачка. Солнце печет так, что даже десяток ватных халатов и меховая шапка из молодого каракулевого барашка не в силах помочь тебе. Пот крупными каплями падает с кончика носа прямо в рот, приятными холодными ручьями течет по спине и по ногам в сапоги. И хочется одного: вскипятить котел родниковой воды, бросить в него горсть соли, листик зеленого чая и кусок свежего бараньего жира и пить, пить, пить... Но увы — дела.