Светлое будущее

Потом позвонил Корытов из ЦК и попросил зайти к нему завтра для очень серьезного разговора. Догадываюсь,о чем пойдет речь. Опять корыстолюбивому стяжателю- либералу придется изворачиваться. А ради чего? Что мне стоит заложить и Антона, и прочих ему подобных бескорыстных, мужественных и т. п. борцов (за что?)?! И жить спокойно. Совесть не позволяет? Да мало ли что не позволяет! Совесть. Глупость. Страх. Желание иметь прикрытие (чтобы самому не выглядеть опасным — есть и такая точка зрения!). Не все ли равно. Важен результат. А много ли достиг бы радикал из радикалов Солженицын, если бы не те же либеральные «мы». Теперь-то постфактум нас можно поносить. А что не поносил раньше? О Господи, как все это надоело!

ДЕЛО

— Что нового?

— Опять затяжка. Нашли типографию. Но она, кажется, ненадежна. Договариваются с другой. У меня такое ощущение, будто меня кто-то водит умело за нос.

— Ерунда. Мы все стали немножко сумасшедшими. Это же хорошо, что они нашли более надежную типографию.

— Время упустили. Представляешь, как книга пошла бы перед съездом! Они же, идиоты, на ней здорово заработали бы. И, понимаешь, я определенно чувствую, что за мной смотрят в оба. Неужели Они пронюхали? Как? Я же никого не посвятил в свою писанину, кроме Наташи. Даже ты не знал.

— Возьми себя в руки. Так можно совсем свихнуться. Потерпи немного. Кстати, вот телефончик. Позвони. Скажешь, от меня. Отличное место. Спокойное. Не бей лежачего. И главное — вдали от идеологии.

ПРОБЛЕМА ДОНОСА

Мы смотрим передачу «Клуб кинопутешествий» — немногое из того, что можно смотреть по нашему телевидению. Сашка с Антоном ведут между прочим довольно странный разговор. А как вы попались? Донос?

— Тут не так-то просто, Саша. Это теперь мы оцениваем такого рода вещи как донос. А тогда это не был донос. Это было проявление честности, как мы ее тогда понимали.

— Хорошенькая честность!

— Не судите да не судимы будете.

— Странно, очень странно!

— Ничего странного. Мы — я и мой самый близкий друг — тогда оба были членами партии (я ведь тоже был в партии с двадцати двух лет!). И хотя многое знали о реальности сталинизма и многое порицали, но в целом- то мы были самыми настоящими сталинцами. Если бы кто в нашей части пикнул о Сталине плохое слово, мы без Особого отдела сами разорвали бы его в клочья.

— А что же произошло?

— Я съездил в отпуск к родителям, насмотрелся, взбесился, вспомнил знаменитый сталинский тост за русский народ и написал то злополучное стихотворение. Прочитал его своему другу. И вместо Военной академии я очутился в лагере.

— Это же подлость! Я бы вашему «другу» морду набил.

— Был у меня такой период, когда я мечтал об этом. Но когда меня выпустили, я ему спасибо сказал. Кто бы я был, если бы не та история? Отставной полковник. В лучшем случае — генералишка. А так я научился понимать и ценить жизнь. Это больше, чем быть маршалом.

— Вы могли измениться и без лагеря.

— Когда? До смерти Сталина — не мог. После — очень многие изменились. И мой друг изменился. Но это уже не то. Это перемены не принципиальные.

— А Григоренко?

— Этот вариант не для меня. Я не правдоборец по частным делам. К тому же теперь это нельзя доказать и нельзя опровергнуть. В лагере, во всяком случае, я очень мало видел людей, мировоззрение которых изменилось бы существенным образом. С чем приходили, с тем и уходили. Правда, я сидел в сравнительно благоприятных условиях. Лет пять в конторе работал. В тепле и сухости, по крайней мере. Подружился я там с одним заядлым антисталинистом. Вот в ожесточенных спорах с ним я и начал кое-что соображать. Человеку самому по себе трудно постичь истину. Нужен собеседник, друг или враг — не имеет значения, лишь бы не равнодушный.

— А где тот антисталинист?

— Его угнали в другой лагерь. А там после смерти Сталина была заварушка, что-то вроде восстания. Хотя я сомневаюсь в этом, думаю, что была провокация. Слух такой ходил. Так этот лагерь снесли с лица земли (с людьми, конечно) с помощью авиации. Мои коллеги-штурмовики постарались. Не попал бы я в лагерь, может быть, стал бы командиром этого самого полка, который уничтожил лагерь.

— Какой кошмар, — сказала Ленка, молчавшая в уголке дивана в течение всей этой беседы. — Какое ужасное время! Какие чудовищные люди! Невозможно поверить! И все равно, дядя Антон, ваш друг — типичный подлец. Предатель и доносчик. Именно такие мерзавцы были и теперь являются оплотом сталинизма.

— А что такое донос? — спросил Сашка.

— Вопрос простой, — сказал Антон, — а ответить на него трудно. Меня вот больше десяти раз вызывали в соответствующие органы и заставляли писать разного рода объяснительные записки. Заставляли подписывать бумажки о неразглашении. И я писал. И подписывал. Никого я не заложил, совесть моя была чиста. Но только недавно я понял, что эти записки и подписи суть форма сотрудничества с КГБ. А я не встречал ни одного человека, который бы оценивал это именно так. Теперь, на старости лет, когда меня уже никуда вызывать не будут (если что — будут просто судить, арестуют), я допер до этой тривиальной истины. Дело в том, что система доноса была нормальной формой организации жизни. Как и теперь, между прочим. И такой пустяк, как подписка о неразглашении, даже не воспринимается как нечто безнравственное. Тем более в нашем обществе нравственное сознание отмерло в полном соответствии с предсказаниями классиков.

ПОДАРОК

У Димы день рождения. Что подарить? Эта проблема не давала нам с Тамуркой покоя целую неделю. И сблизила нас. Общие трудности... Наконец мы решили купить в букинистическом итальянский альбом какого- нибудь официально порицаемою художника вроде Шагала, Кандинского, Пикассо, Магрита и т. п. Кстати, Анюта не так давно (в либеральные времена!) выпустила книжонку, в которой она понесла их всех. Книжка имела бешеный успех. Во-первых, это была книжка о запрещенных модернистах. Во-вторых, в ней поместили много иллюстраций с картин модернистов. А ругала она их для отвода глаз. Иначе не напечатали бы. Антон говорил, что книжка — типичная мразь.

— Шаг вперед? В чем? В том, что раньше их просто замалчивали или почтали наряду с врагами народа, а теперь решили ругать?

— Но ведь разрешили же и кое-что положительное сказать, — возражал Дима.

— Именно разрешили, а не сами завоевали, — говорил Антон.

— Нo позвольте, — вмешался я в спор. — Что значит: разрешили, завоевали? Взять хотя бы Анютину книжку. В «разрешении» ее принимало участие большое число лиц различного ранга и положения, с различными убеждениями и вкусами. Ты же сам говорил, что разоблачение Сталина не есть просто дело одного человека или группы лиц. Что это — социальное явление. А тут? Разве не то же самое?

— Я понимаю, — говорил Антон, — что ты хочешь сказать. А я о другом, я о самой сути нашего прогресса и о нас самих как его носителях. Раз это — общественное явление, то мы сами Им подыгрываем. В этом есть доля и нашей доброй воли. Анюта могла написать книжечку и посмелее. И драться за нее. Написал же Лебедев. И пробил. А Анюта пошла на компромисс: марка издательства, тираж, гонорар, гарантия положительной рецензии. А книгу Лебедева замолчали. И гонорара он не получил — попросили отказаться.