Светлое будущее

Но здесь я хочу сказать о другом. На следующий день после упомянутого мною совещания, как я узнал потом, проходило еще более закрытое совещание под председательством того же Митрофана Лукича, на котором говорили о шатаниях, колебаниях, уступках, отступлениях и т. п., призывали к усилению бдительности, укреплению принципа партийности, вырабатывали соответствующие мероприятия. Выступал там и Васькин. И называл имена тех, за кем надо смотреть в оба. И меня назвал в первую очередь. Меня ничуть не удивило то, что одновременно проводились два противоположно направленных совещания и вырабатывали мероприятия, парализующие другие мероприятия. У нас это в порядке вещей. Я к этому давно привык. Отец Ступака, например, в один день получил орден Ленина и был исключен из партии (ночью был арестован). Меня взбесило поведение Васькина. И хотя он клялся-божился, что никакого совещания не было, я ему не поверил, ибо вся Москва болтала о нем. После этого мы разошлись. Началась моя либеральная карьера. Началось либеральное время. Васькин поставил не на ту лошадку. И почти на двадцать лет Васькин был оттерт в тень, в неизвестность. А я все это время кривлялся на виду. Представляю, сколько в нем накопилось ненависти ко мне! Конечно, и Васькин за это время преуспел. Но — с большим отставанием и в меньших масштабах, на задворках, так сказать.

НОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ

Промежутки между буквами оказались очень удобным местом для любовных свиданий молодежи, с одной стороны (а именно — со стороны «Да здравствует коммунизм»), и для выпивок местных алкоголиков — с другой стороны (а именно — со стороны «светлое будущее всего человечества»), которая оказалась ближе к кафе «Молодость» и винному магазину. Промежутки эти устроили так, что любовников и пьяниц можно было видеть только из мчащихся автомобилей, на которые им было начхать. Попытки дружинников и милиции ликвидировать эти очаги разврата ни к чему не привели, так как любовники и пьяницы вступили с ними в дружеские контакты. Затем в районе Лозунга появились определенного сорта девицы. В слове «светлое» стали торговать наркотиками. А словом «коммунизм» вскоре почти полностью завладели гомосексуалисты. Это переполнило чашу терпения трудящихся. Было решено обнести Лозунг металлической решеткой и пропустить через нее электрический ток. Но средства, отпущенные на это, растранжирили в различных проектных инстанциях, и пришлось ограничиться обычным деревянным забором с колючей проволокой поверху. Эта мера, однако, лишь усилила объективную тенденцию общества к блядству и пьянству (как заметил Дима), ибо в заборе тут же оторвали ряд досок для прохода, а поскольку за забором и днем ничего не видно, то Лозунг стал очагом разврата круглые сутки. Там стали регулярно появляться иностранцы, фарцовщики и, само собой разумеется, стукачи. Наметилась перспектива превращения Лозунга в некий международный салон. Завсегдатаем его стал известный журналист КГБ Владимир Куи. «Помоечные» художники решили следующую свою выставку провести на территории Лозунга, демонстрируя тем самым свою лояльность к советской власти. В горкоме состоялось закрытое совещание, на котором вспомнили Ягодицына и решили, что тот был не так уж не прав.

САШКА

Сашка — мой сын от первой жены. Когда мы разошлись, его мать всеми силами старалась развить в нем ненависть ко мне. Она тщательно следила за каждой моей публикацией, чтобы содрать с меня положенное по закону («свое»). И алименты с меня она получала такие, что даже кандидаты наук не всегда получали такую зарплату. А между тем Сашка жил впроголодь и одевался отвратительно. Я пробовал его подкармливать и покупать ему барахлишко, однако ничего из это- го путного как-то не получилось. Бывать у меня Сашке было запрещено. Но постепенно он тайно от матери стал заходить к нам. Что-то потянуло его ко мне. Встречи наши стали систематическими. Теперь большую часть времени он проводит у нас. Судя по всему, его мать теперь с удовольствием вообще спровадила бы его к нам. Я предпринимал попытки прописать его к себе, используя связи в самых высоких инстанциях, но ничего не вышло. Странно, отец не может прописать сына к себе, хотя сын уже имеет московскую прописку! Антон говорил, что странно не столько это, сколько то, что я об этом помалкиваю в своих сочинениях.

— Скоро распределение, — говорю я. — Каковы твои перспективы? Может быть, помочь? У меня с вашим деканом хорошие отношения. Как насчет аспирантуры? Не хочешь по истории, можно по историческому материализму или научному коммунизму. Возможности есть.

—Нет, не хочу, — говорит Сашка. — Понимаешь, дети преуспевших людей часто бывают лишенными всяких стимулов делать какую бы то ни было карьеру. Понимаешь, я ведь не младенец. Кое-что секу сам. Вся наша историческая наука — почти сплошное вранье и фальсификация. А там, где у нас не врут, скука ужасная. Меня интересует настоящая история России в нашем веке. Мне удалось почитать кое-что настоящее, и я уже не силах изменить ей. Укажи мне место, где я смог бы изучать ее как положено настоящему ученому, и я пойду туда за самую низкую плату. Ты не знаешь такого места? И я не знаю. Амальрик? Гуляев? Так это — исключения. К тому же они диссиденты. Первый из них дважды сидел, второй — только один раз. Но имеет шансы сесть опять.

Я пытаюсь объяснить ему, что в наше время нельзя жить прямолинейно, что надо быть гибким, что надо уметь затаиться и на какое-то время приспособиться, общем — надо быть мужчиной. Ведь и мне нелегко. Жить-то надо. Иначе никакого дела не сделаешь. Он приводит несокрушимые аргументы против: а Солженицын, а Сахаров, а Амальрик, а Шафаревич, а Турчин... Он перечисляет десятки имен, большинство которых мне неизвестны. Он говорит, что каждый порядочный русский человек обязан знать и помнить эти имена. Я спрашиваю, уж не хочет ли он стать диссидентом. Он говорит, что он, к сожалению, слишком слаб Для этого, слишком мало знает и почти ничего не понимает, что он хочет сначала просто немного пожить, посмотреть и подумать. И что таких ребят, как он, теперь много. А я не верю в то, что их много. Где они? Я их не вижу, хотя я часто сталкиваюсь с молодежью И даю поводы им проявить себя хотя бы малозаметными намеками. Молодежь аккуратно долбит марксизм и сдает экзамены обычно на четыре и пять. Очень редко На тройку. Почти никогда на двойку.

— Но ведь и я круглый отличник, — говорит Сашка. — И по истмату у меня пятерка, и по научному коммунизму, и по истории КПСС. Гуляев, между прочим, был именной стипендиат.

КАРТОШКА

Когда я шел на рынок за картошкой (признаюсь, и такое частенько бывает), около меня затормозила черная «Волга» с цэковским или кагэбэвским номером. Меня окликнул человек, которого я не сразу узнал.

— Ого, — сказал я. — Большим начальником стал. Персональная?

— А как же! Ну, как живешь, старик? Гремишь на весь мир. Зазнался. Позвонил бы, что ли, как-нибудь!

Мы разговорились. Когда мой собеседник узнал, что я иду за картошкой, он закатил гневную речь: как это можно, чтобы профессор, почти академик!.. Потом он умчался, не дав, однако, свой телефон.

Дома я рассказал об этой истории.

— Неужели это тот самый чахлый лапоть, — изумилась Тамара. — Быть того не может! Вот видишь, все проходимцы и бездари устроились, а ты до сих пор...

— Потерпи немножко, — сказала Ленка, — выберут папу в членкоры, и получим закрытый распределитель. Ох и нажремся же мы тогда черной икры!