В провинции

В углу салона на голубой атласной кушетке сидела сама пани Карлич. Она была в белом со шлейфом кашемировом платье, расшитом веточками кораллов; волосы цвета воронова крыла тоже были украшены крупными кораллами; пани Карлич грациозно поворачивала голову к двум юношам, опиравшимся на спинку кушетки, а ножкой, небрежно высунутой из-под платья, опиралась на бархатную подушку. По обеим сторонам от пани Карлич, друг против друга, стояли двое: надменного вида барышня с высокой прической светлых волос и классическим профилем, вторым был Александр Снопинский. Он стоял возле пани Карлич, но не сводил глаз с надменной девушки, которая, казалось, его не замечала и от нечего делать играла нежными лепестками розы, которую держала в руках; время от времени девушка вставляла словцо в оживленную беседу хозяйки дома с двумя стоявшими позади кушетки юношами изысканного и барственного вида. Лицо у Александра было озабоченное, из всей группы никто с ним не разговаривал и никто на него не обращал внимания. Снопинский тщился держаться независимо, делал вид, что увлечен разговором и невнимание красивой девицы ему безразлично, но притворство ему плохо удавалось, и он разительно отличался от прочих гостей, державшихся с непринужденной легкостью и изяществом.

Видно было, что Александр здесь не в своей среде, хотя изо всех сил старается слиться с нею в одно целое.

За маленьким голубым салоном, где находились эти три группы, в длинной анфиладе комнат, видных сквозь полураздвинутые портьеры, прохаживались под руку молодые дамы, обмахиваясь веерами; сидели на бархатных кушетках матроны; ухаживали за женщинами молодые люди; увлеченно беседовали между собой мужчины в возрасте; а на головы этих развлекающихся людей струился белый, синий и розовый свет люстр и канделябров, под ногами пестрели пушистые ковры и навощенный пол блестел, как зеркала, что висели всюду на стенах, усиливая яркость света и посылая из одной комнаты в другую отражения фигур, лиц, одежд, портретов — далеко-далеко, до бесконечности.

Вся эта разнообразная картина веселья предстала взору Болеслава через открытые двери передней и столовой. Из салона веяло весельем и мечтами, звуки музыки мешались с возгласами восторга, смех — с томными вздохами, всюду свет, цветы, ароматы, шелест женских платьев, вспыхивающие и затухающие, как метеоры страсти, забвение завтрашнего дня и упоение великолепным, пленительным сегодня.

Болеслав, глядя на эту картину, горестно задумался; может быть, он сравнивал ее с той полутемной комнатой, где царили смерть и отчаяние, где час назад он оставил Винцуню. Он отвернулся и невольно прижал руку к сердцу, потому что оно болезненно сжалось. Из задумчивости Болеслава вывели приближающиеся шаги. Перед ним стоял Александр, удивленный и сильно обеспокоенный, хотя старался не показать этого. Болеслав молча окинул его холодным взглядом.

— Вы хотели меня видеть? Я к вашим услугам! — в некоторой растерянности произнес Снопинский, протягивая руку Болеславу, но тот не протянул в ответ свою, а, глядя Александру прямо в глаза, тихо сказал:

— Пан Снопинский! Ваша дочь умерла.

Александр побледнел и с неподдельным ужасом схватился за голову.

— Умерла?! — вскричал он. — Великий Боже! Как же так, врач мне утром сказал, что ребенок поправляется!

— Только это и оправдывает ваше пребывание здесь, — с горечью произнес Топольский и тут же добавил: — Ваша жена дома одна, она вне себя от горя.

— Еду! Еду! — воскликнул Александр и повернулся к лакеям. — Велите подать мне лошадей. Какое несчастье! — снова воскликнул он, и глаза его наполнились слезами. — Такой чудный ребенок! Еще сегодня утром меня уверяли, что ребенок выздоровеет!

Он поднес к глазам платок и зарыдал. В это время на пороге появилась надменная девица, на которую минуту назад Александр смотрел с таким обожанием. Грациозной, величественной походкой она прошла через столовую, ступила в переднюю и горделиво осмотрелась по сторонам. Когда ее большие, красивые, с прищуром глаза наткнулись на Александра, она, так же небрежно теребя лепестки розы, сказала безразличным, почти презрительным тоном:

— Мсье Снопинский! Меня послали сказать вам, что вас ждут играть в комерс; кто-то ушел, и вам нужно его заменить.

При звуке ее голоса Александр тут же опустил руку с платком и весь просиял, он весьма элегантно поклонился барышне, но она больше не смотрела на него, а, теребя белую центифолию, степенно и гордо удалилась обратно в гостиную. Болеслав посмотрел на Александра удивленно и насмешливо.

— Я только на минуту зайду попрощаться с обществом и тут же буду к вашим услугам, — сказал Снопинский. — Ведь мы поедем вместе, не правда ли?

Кровь ударила в лицо Болеславу; больше не сдерживаясь, он крепко ухватил Александра за плечо.

— Ни с кем прощаться вы не пойдете! — сказал он тихо, но веско. — Там ваша жена умирает от горя, некому сказать ей утешительное слово…

На подвижной физиономии Снопинского скорбь сменилась злостью, он ехидно усмехнулся и нагло, глядя прямо на Болеслава, с издевкой спросил:

— Почему же вы не взяли на себя роль утешителя моей жены?

Болеслав от неожиданности опешил. Брови у него нахмурились, губы дрогнули. Казалось, он сейчас по достоинству ответит этому ухмыляющемуся юнцу; минуту длилось молчание, но он сдержался и сказал с ледяным спокойствием:

— Тем, что вы сказали, вы незаслуженно оскорбили не только меня, но и несчастную вашу жену. Но сейчас я вижу в вас не обычного человека, которому можно как следует ответить на оскорбление, а ее мужа. Какой ни есть, вы теперь единственный человек, который может в эту тяжелую минуту поддержать ее. Поэтому я прощаю вас: одевайтесь и едем!

Ледяное спокойствие, с которым все это было сказано, суровый и повелительный жест, сопроводивший сказанное, разом привели Александра в чувство. Он смешался: робкая и неустойчивая, как тростник, его натура заколебалась, злоба и ехидство сменились раскаянием и покорностью.

— Простите меня, простите! — торопливо воскликнул он. — Я немного вспылил, но я вовсе не намеревался вас оскорбить… Я знаю, вы самый верный, неоценимый наш друг.

Он схватил руку Болеслава и хотел ее пожать, но Топольский высвободил руку и холодно сказал:

— Я вам вовсе не друг.

Лицо Александра дрогнуло и перекосилось; самолюбие его было уязвлено.

— Ну, разумеется, вы друг моей жены! — произнес он с ядовитым смешком.

— Да, — спокойно подтвердил Топольский, — я друг вашей жены и, как ее друг, прошу вас, одевайтесь и едем! Каждая минута, пока она там остается одна в таком отчаянном состоянии, — хотя я ей всего лишь друг, а не муж, — причиняет мне боль.

— Но мне еще не подали лошадей! — возразил Александр, снова смущенный тоном Болеслава и украдкой поглядывая на дверь в гостиную.

— Вам незачем ждать лошадей, поедете со мной, в моих санях, — сказал Болеслав и повернулся к выходу.

Александр еще раз тоскливо поглядел на дверь и, полностью покорившись холодной воле Топольского, вышел вслед за ним во двор. Когда они садились в сани, в доме грянула музыка и заглушила все голоса. Великолепное трио: рояль, скрипка и флейта исполняли увертюру к «Вильгельму Теллю». Снопинский не отрываясь смотрел на освещенные окна усадьбы, пока они не скрылись из глаз за деревьями парка.

Снова Болеславовы лошади быстро мчались по белой степи; сани проваливались в сугробы, скрипели полозьями и постанывали; колокольчик рассыпал вокруг себя серебряные трели; издали ветер доносил далекий перезвон других колокольцев. Может быть, там началось бесшабашное деревенское катание в масках и диковинных нарядах, а может, свадебный поезд спешил из костела в танцевальную залу.

Долго ехали молча. Несколько раз в руке Александра мелькал белый батистовый платочек, которым он вытирал слезы. Наконец, Александр, всхлипывая, заговорил:

— Я самый несчастный из людей. Я потерял ребенка, на которого возлагал большие надежды. Не знаю, видели ли вы нашу Андзю, она обещала стать настоящей красавицей. Вид у нее был не шляхетского, а аристократического дитяти. Я дал бы ей блестящее образование, и она сделала бы отличную партию. Никогда я бы не отдал ее за человека простого. В мечтах я прочил ей в женихи одного из двух сыновей графини; ведь живем-то по соседству. Они, конечно, с титулом и миллионным состоянием, но ведь и мы из хорошего рода; и что же это на свете делается! Теперь все пропало!