В провинции

— Вы тут устраиваете его дела, — сказал он Болеславу, — а он там в зале развлекается… Лекарство еще два часа назад принесли из аптеки, он об этом знает. И лошади стоят наготове, но он играет в бильярд с Франеком Сянковским… Ах, конечно, что и говорить, нам выгодно, если господа посещают залу, но совесть тоже надо иметь. Клянусь святой Торой, я говорю правду: лучше бы его там не было… потому что это безобразие так поступать… большое безобразие…

Болеслав побледнел, глаза его снова вспыхнули гневом. Он молча указал слуге на дверь в залу и, не говоря ни слова, быстрым шагом вышел из корчмы.

С этого дня между Тополином и Неменкой наладилась постоянная и тайная связь, настолько тайная, что о ней не знала даже та, ради кого она возникла, — Винцуня. Она не знала о ней, но чувствовала ее; с этого дня она и ее больной ребенок оказались под надежной опекой. Несмотря на разорение неменковского хозяйства по вине Александра, несмотря на отсутствие достатка в доме из-за растущих долгов Александра, все необходимое появлялось всегда вовремя и в нужных количествах, точно по мановению волшебной палочки. Если бы Винцуня не была целиком поглощена своим несчастьем, если бы не постоянное опасение за жизнь своего горячо любимого ребенка, она бы, конечно, заметила это, но сейчас она ничего не видела и не слышала, ни о чем не могла думать, кроме как о своей золотоволосой дочурке, над которой нависла угроза смерти. Дни и ночи в слезах и молитвах, охваченная смертельной тревогой, проводила Винцуня у детской кроватки, где еще недавно столько раз предавалась материнским мечтам, где находило утешение и силы ее истерзанное, обманутое сердце. Эту тайную помощь, безусловно, заметил бы и Александр, будь он хорошим мужем, отцом и хозяином. Но в мутной душе его даже угроза смерти единственного ребенка не пробудила никакого определенного чувства. То он отчаивался, молил врача помочь, ломал пальцы и, как женщина, рыдал; то тревога жены казалась ему преувеличенной, вызванной больным воображением и капризом. В такие минуты Винцунины слезы раздражали его, он еле сдерживался, чтобы не взорваться, убегал из дому, говоря себе, что не в силах вынести ее постоянной скорби и стонов, которым переполнен весь дом, что это его выводит из себя, тяготит и самого сведет в могилу. Он уезжал, возвращался, снова впадал в отчаяние, снова раздражался, жаловался на тяжелые заботы, которые выпадают на долю отца семейства, снова уезжал из дому и говорил своему любимцу:

— Павелек! Какой ты умный: до сих пор не женился!

А когда Александр, мрачный и бледный, являлся в корчму, приятели посмеивались над ним и пели ему песенку о том, как волчище хвост поджал. Александр поеживался и играл в бильярд на последние гроши, а если их у него не было, он пил рюмку за рюмкой за счет кого-нибудь из приятелей. Иногда он забивался в угол залы и сидел так часами, уронив голову на руки и ни с кем не разговаривая, или бродил день-деньской по улицам городка. Тогда у него бывал вид человека, который вот-вот пустит себе пулю в лоб.

А тем временем между Тополином и городком ездили взад-вперед по делам Неменки лошади Болеслава. Сам он каждый день виделся с врачом, а любимая Винцунина служанка, внучка старого Кшиштофа, дважды в день на опушке леса встречалась с дедом и сообщала, что делается в Неменке. Всякий раз перед уходом Кшиштоф предупреждал внучку: «Смотри, Катажина, никому не проболтайся о наших встречах, и особливо хозяйке!»

Прошло две недели. Как-то вечером старый Кшиштоф вошел к Болеславу в кабинет и с глубокой скорбью сказал:

— Пан Болеслав, ребенок помер.

Топольский вскочил как ужаленный.

— Умер? Великий Боже! — воскликнул он.

Эта весть поразила его в самое сердце. Он смертельно побледнел и схватил Кшиштофа за руки.

— Откуда ты знаешь? А с ней что? Муж ее дома? — быстро спрашивал он слугу.

— Только что прибегала Катажина, спрашивала, как быть. Дитя скончалось два часа назад. Пани Снопинская ни жива ни мертва от горя. В доме переполох. А Снопинского нету. Он еще как с утра уехал, так до сей поры и не вернулся.

Болеслав схватился за голову.

— Что же делать? — заметался он. — Такое несчастье! Такое несчастье!.. А она совсем одна… Куда же он делся?.. Нет, я не могу ее так оставить!

Он обернулся к Кшиштофу:

— Сейчас же скачи за доктором. Ребенку он больше не нужен, но может быть полезен матери. Вези его прямо в Неменку. Да поживей. Там меня найдешь.

Он схватил шапку и в лютый мороз пешком помчался в Неменку.

В неменковской усадьбе непривычно тихо сновали люди, все разговаривали шепотом — скорбные, таинственные приметы несчастья.

По дворе при свете месяца двигались слуги, они сходились, расходились; тихому шепоту вторил скрип снега под ногами; в окнах мелькали огоньки, то гасли, то снова зажигались; тут и там раздавались вздохи.

Никем не замеченный Болеслав пересек двор и вошел в дом, где двери были распахнуты настежь, так что прямо из передней он увидел, что делается в Винцуниной спальне.

Возле стены, на которой висело черное распятие и образ Пресвятой Девы в золоченой раме, стояла маленькая кровать, и слабый отсвет свечи падал на белоснежную постель, где лежал мертвый ребенок. Руки у него были молитвенно сложены на груди, густые золотистые локоны обрамляли бледное лицо; смерть стерла с него выражение муки, и девочка кротко улыбалась, точно просила мать о последнем поцелуе. Но Винцуня не отвечала на этот зов. Прямая, застывшая от страшного горя, она стояла у кроватки, неподвижная, неживая. Взглядом, исполненным отчаяния, граничащего с безумием, она впилась в бледное личико умершей; посинелые губы Винцуни были сжаты, на щеках выступил лихорадочный румянец, а по лбу разлилась смертельная бледность. Высвободив руки из широких рукавов белой длинной кофты, она подняла к вискам дрожащие пальцы и стала машинально теребить свои золотые косы.

Мертвый ребенок и оцепенелая от горя мать, освещенные колеблющимся пламенем свечи, являли собой как бы отдельную группу, а напротив у стены, прислонясь друг к другу, стояли три служанки и время от времени содрогались от беззвучного рыдания. В соседней темной комнате мерцали мрачные лунные блики, проникающие сквозь открытое окно.

Вдруг тишину комнаты, где господствовала смерть, нарушили мужские шаги, и на пороге появился Болеслав. Впервые за много лет, впервые со дня разлуки с Винцуней он входил в этот дом, где когда-то видел ее сияющей и счастливой.

Одна из служанок подошла к Болеславу.

— Сударь, — произнесла она едва слышно, — посоветуйте, что нам делать, и помогите хозяйке. Вот уже два часа она стоит вот так, не двигаясь с места, ничего не слышит и не видит. Мы не в силах увести ее отсюда.

Болеслав медленно подошел к кроватке и остановился по другую сторону, напротив Винцуни; стеклянным отсутствующим взглядом она посмотрела на него и долго глядела, не узнавая, потом отступила на шаг и каким-то странным голосом воскликнула:

— Болеслав!

Глаза ее ожили, посинелые губы дрогнули и раскрылись.

— Боже! — проговорила она тихо и молитвенно сложила ладони. — В этот страшный час смерти моего ребенка он снова со мной… снова рядом…

Она простерла к Болеславу дрожащие руки и с громким рыданием припала к его груди. Все ее тело сотрясалось от страшного плача; она обвила руками шею Болеслава, тогда он бережно, как ребенка, поднял ее на руки, отнес и уложил на диване в углу комнаты. Потом опустился перед Винцуней на колени, спрятал ее руки в своих и тихо-тихо заговорил.

Слуги удалились, и Болеслав с Винцуней остались одни; свидетелем был лишь мертвый ребенок, лежавший под сенью распятия и со свечой в изголовье. Бледное лицо Винцуни печально выделялось в полумраке на темном фоне дивана; косы расплелись, и золотистые пряди падали на шею, плечи; Винцуня молча смотрела на своего старого друга, и из глаз ее тихо струились обильные слезы. Появление Болеслава вывело ее из мертвого оцепенения, в ее сердце ожил родник спасительных слез; из скорбного изваяния она превратилась в слабую, беззвучно рыдающую в страшном горе женщину.